[ Бои с тенью ]

Нынешняя диверсионно-террористическая борьба в Ингушетии, Чечне или в Дагестане уже не ведётся за «национальное самоопределение вплоть до отделения». Она ориентирована на создание общекавказского исламистского проекта. Радикальный исламизм в его экстремальных формах набирает обороты, становится сильнее количественно и качественно.

Но реакция Кремля на последние северокавказские события является главным итогом нового террористического наступления в одном из самых проблемных российских регионов.

В этой связи непраздным кажется, на первый взгляд, простой вопрос: «С кем борется российская власть?» Кого она рассматривает в качестве своих врагов, на которых готова обратить целые «гроздья гнева»?

Если строго следовать за высказываниями высших должностных лиц (а именно они являются руководством к действию для правоохранительных структур, спецслужб и чиновников), мы можем сформулировать несколько принципиально важных тезисов. Во-первых, российская власть не понимает, с кем борется. Предметом её борьбы является антикриминальная операция, а объектом – бандиты.

Она не видит никакой разницы между террористами и обычным криминалитетом, не различает террористические группы (слово «джамаат», используемое для идентификации различных явлений, но на Северном Кавказе употребляемое для определения салафитских общин, оказалось под запретом ещё во времена президентства Владимира Путина) и ОПГ (организованные преступные группы). Поэтому в своём выступлении на ставропольском совещании, касаясь проблемы изъятия из подсудности суда присяжных террористических и экстремистских дел, Дмитрий Медведев заговорил о «преступных сообществах и организованных преступных группах». Но ведь криминальные сообщества и террористические группы имеют совершенно разную природу. В одном случае это сообщество, мотивированное извлечением незаконной прибыли, в другом – нацеленное на решение политической задачи. Рассмотрение же политиков в качестве обычных бандитов в истории не раз играло злую шутку с теми, кто не понимал мотивации, целей, а главное – источников поддержки радикальных экстремистов. Так было и в случае с российскими большевиками, и с немецкими нацистами, и с итальянскими чернорубашечниками.

Сегодня российская власть в упор не видит радикального исламизма в качестве противостоящего ей политико-идеологического проекта, защищаемого не горсткой «неграмотных отморозков», а зачастую мотивированными и целеустремлёнными людьми.

И угроза эта возникла не из-за провалов в милицейской работе или мздоимства отдельного республиканского чиновника (хотя и они сыграли свою роль), а из-за отсутствия адекватной национальной политики (не фольклорной политики, а стратегии формирования политической идентичности).

Рост террористической активности на Кавказе в период после Хасавюрта (Хасавюртовские соглашения о перемирии, подписанные между Россией и Чечнёй (Ичкерией) в 1996 г. – Прим. ред.) как раз и пришёлся на время смены идеологических вех в антироссийском северокавказском движении – от национализма к исламскому радикализму. И отличие новой идеологии насилия и антигосударственной борьбы состояло в том, что в неё оказались вовлечены не одна Чечня, а весь Кавказ (а если дело пойдёт и дальше таким же образом, то в процесс будут втянуты и другие регионы России).

Во-вторых, не желая принципиально понимать идеологию своих врагов, не идентифицируя, таким образом, их лица, российская власть совершает не академические, а практические ошибки. Она ведёт «бой с тенью», чьи черты едва улавливаются. Точнее сказать, они размываются и затуманиваются завесой пропагандистских клише, лозунгов и политической корректности самого дурного пошиба.

Давно уже пора прекратить стенания о многоконфессиональной России и недопустимости борьбы с религиозными радикалами. В исламских странах – Египте и Турции, Тунисе и Иордании, Сирии и Марокко – против исламистов ведётся жёсткая борьба, включая, в первую очередь, идеологическую сферу: радикальный ислам противопоставляется исламу лояльному, лояльность нации и государству – «сектантству».

Но наша российская власть, видя перед собой бандитов, усиливает милицейские подразделения, армейские части и подразделения ФСБ, не меняя социальные условия, которые делают востребованным национализм или религиозный экстремизм. Между тем милиционер (каким бы честным он ни был) не приспособлен для изменения социально-культурных условий.

В начале XXI века хорошо бы осознать, что формирование российской гражданской нации и лояльности российскому государству не может быть обеспечено режимами КТО, командировками московских, питерских или ярославских милиционеров в Назрань или в Махачкалу, а также изъятием дел о терроризме из сферы суда присяжных.

Последняя идея вообще демонстрирует непонимание природы современного терроризма. Террористическая деятельность в условиях глобализации и информационного общества – это удар не только и не столько по государству, сколько по обществу. В этой связи «отключение» общества (а суд присяжных – это определённый срез общества) от борьбы с терроризмом – это прямой путь к укреплению алармистских настроений и парализующего страха.

Поэтому вместо содержательной работы по формированию антитеррористической стратегии и интеграции Кавказского региона она в очередной раз «играет желваками», проклинает «заграницу» и произносит слово «порядок» с утроенным «р». Однако когда после очередного рычания из республик Северного Кавказа приходят новости об очередной террористической атаке, общество, всё меньше понимая, кто с кем и за что воюет, впадает во фрустрацию. Русские начинают ненавидеть всех кавказцев, кавказцы сетуют на неправильное освещение ситуации и ксенофобию русских. Те на Кавказе, кто ещё вчера верил в федеральный центр, начинают сомневаться в его силе. Уроков из всего этого никто «там наверху» не извлекает, зато террористы могут считать свою работу выполненной. Они-то, в отличие от российской власти, знают, за что борются и с кем воюют.