[ Институциональная экономика для чайников ]

Однако очевидное соблюдение та­ких правил характерно там, где есть сообщества людей со своими нормами или обычаями поведе­ния, например в деревне. Но вряд ли кто-то всерьёз полагает, что мы соблюдаем правила русской дерев­ни. Иногда го­ворят, что мы живём по понятиям. Конечно, «понятия» – тоже институт, неформальные правила, которые сформированы и поддерживаются преступным сообщест­вом.

Проблема в том, что и этот набор правил у нас не ра­ботает, потому что самое популяр­ное слово в России – «беспредел». Некоторые государственные деятели, например Владислав Сурков, утверждают, что институтам в России не место. Чему нас учили великие русские филосо­фы Иван Ильин, Николай Бердяев? Они говорили, что в России нет ин­ститутов, а есть персоны. С одной стороны, отрицание институтов связано с несомненным эгоизмом власти, которой гораздо удобнее жить без правил: как я решу – так и будет. С другой стороны, отри­цание институтов во многом растёт из нашего собственного сознания, из знаменитой русской смекалки. Но ведь институт – это алгоритм. А если вы каждый раз готовы найти оригинальное решение, то вам алгоритм не нужен.

Почти полвека назад экономист и будущий нобе­левский лауреат Дуглас Норт вы­двинул лозунг «Институты имеют значение». Наверное, ни в одной стране мира он не звучит так спор­но, как в России.

Мы, конечно, используем институты, причём очень активно. В первую очередь, потому, что это удобно. Возьмём для примера сферу принятия потребительских решений. В условиях ограниченной рациональности нам нужно сделать выбор, притом у нас совершенно точно нет возможности проанализировать всё множество вариантов.

Тут нам на помощь приходят простые правила. Сто лет назад основоположник институционализма Торстейн Бунде Веблен от­крыл три таких правила, которые впоследствии были подтверждены статистически и эконометрически и получили название «эффекты Веблена». Первый эффект называ­ется «демонстративным потребле­нием»: вы покупаете то, что дороже, потому что считаете, что оно по определению лучшее. Второй вариант – «присоединение к большинству»: все так делают, и я так делаю. Третий вариант – «феномен сноба»: вы покупаете то, чего не покупает никто. И здесь вы опять резко снижаете для себя издержки, потому что вам не надо преодоле­вать очереди, тратить время и прочие ресурсы. Но «феномен сноба» – это ещё и способ выделе­ния, как жёлтая кофта Маяковского.

Таким образом, если вы не намерены занимать­ся длительным анализом рынка, ваша свобода воли при принятии потребительского решения состоит в том, что вы выбираете между этими тремя правилами.

Однако институты не сводятся к удобству. Веблен говорил, что демонстративное поведение – это ещё способ статусного утверждения, включённый в кредитные отношения, в денежную культуру в целом. Это выгод­ное поведение. При этом оно мо­жет быть и принудительным. Например, если вы идёте работать в банк, вам говорят: извините, но вы будете ходить в костюме, рубашке и галстуке. Да и машину, по вашим до­ходам, надо купить другую – это же вывеска банка! Всё дело в том, что феномен де­монстративного потребления от­носится не только к отдельным людям, но и к группам, к органи­зациям – а значит, вам начинают его навязывать, оно перестаёт быть вашим личным выбором.

То же самое может происходить с фено­меном сноба: импресарио будет навязывать вам жёлтую кофту, потому что вы уже выбрали этот путь и должны соблюдать свою торговую марку. Недаром же Маяковский говорил: «Это вам была нужна моя жёлтая кофта, а не мне». Однако принуждение такого рода создаёт ещё один уровень удобства в обществе: возникает то, что в экономике называется координационным эффектом, или предсказуемостью поведения. В си­туации демонстративного потреб­ления клиент может легко опознать вас как сотрудника банка по тому, как вы одеты.

Деловой партнёр тоже считывает определённые сигналы благодаря вашему внешнему виду. Для торговца демонстратив­ное потребление и вовсе большая удача, потому что оно формирует устойчивый спрос на какие-то ве­щи. Каждое сообщество навязывает свой набор правил и знаков, и когда эта система начинает работать, возникает соответствующий спрос и пред­сказуемость экономики. Возникает координационный эффект.

Но если вы считаете некие правила плохими, отказываетесь по ним существовать и предлагаете взамен собственные, предсказуемость ис­чезает. Даже лучшее ваше правило – индивидуально, лучшим считаете его именно вы, и предсказать его, равно как и ваше поведение, невозможно.

Любой институт являет собой не только набор правил, но и механизм их исполнения. У формальных институтов этот механизм сводится к тому, что есть некие специально обученные люди – налоговые инспек­торы, тюремщики, полицейские, военные или «быки» в мафии – которые занимаются принуждением. А вот в рамках институтов неформальных принуждение обеспечивается за счёт всего сообщества в целом – если вы нарушаете правило, вам не подадут руки или пе­рестанут выдавать кредиты.

С точки зрения этого сообщества, вы ве­дёте себя неподобающим образом. Казалось бы, мелочь и ерунда, но на самом деле эти «мягкие» санкции могут быть гораздо более страшными, чем санкции ма­фиозных «быков» или государс­твенных тюремщиков. Во-первых, потому при формальных институтах нарушение правила далеко не всегда будет замечено. А в случае действия неформальных институтов нарушение будет замечено почти наверняка, ведь на соблюдении этих правил настаива­ют люди, которые постоянно вас окружают. Во-вторых, остракизм – высшая мера наказания, предусмотренная в рамках неформальных институтов, – может ока­заться более страшным наказанием, чем смертная казнь.

Неформальные институты в России заточены на противостояние институтам формальным. Возьмём для примера беглых заключённых. Когда в США говорили, что бежал каторжник, то ещё до приезда шерифа или появления полиции люди сами брали в руки винчесте­ры и шли его ловить, а при случае и сами с ним разбирались.

В России картина полностью противополож­ная: в Сибири долгое время выкладывали хлеб, воду и молоко для беглых. Ведь он же несчастный че­ловек, он попал под гнёт государс­твенной машины, он, может, вооб­ще не виноват, не душегуб никакой. В России донос неприемлем. Он запрещён неформальными институтами, а в Америке и в Европе он приветству­ется неформальными институтами.

Всё дело в том, что формальные и неформальные институты вообще-­то мо­гут жить в симбиозе, поддерживая друг друга, а могут находиться в со­стоянии войны. В России бывают случаи, когда неформальный институт вытесняет соответствующий институт формальный. Самый очевидный пример: инспектор ГАИ берёт деньги с нарушителя, и мы не убеждены, что они пойдут в бюджет. Мы согласились с тем, что эти деньги будут непосредственно образовывать зарплату гаишника, вместо того чтобы проходить че­рез Минфин, казначейство. Но ведь санкция за нарушение ПДД произошла. То есть сработал неформальный и при этом нелегальный институт, который вытеснил институт формальный. Это далеко не всегда плохо для экономики: на­пример, в Индии и в Китае есть ог­ромное количество неформальных и нелегальных институтов, которые обеспечивают более дешёвые схемы, чем институты легальные, и это один из факторов экономической эффективности.

Проблема России в том, что очень многие неформальные институты не приводят к снижению издержек, а напротив, создают возможности для появления дополнительных издержек.

Ведь тот же самый инспектор ГАИ может сам сформировать ситуацию выдавливания из вас денег, то есть вы не экономите, а получаете дополнительную опасность. Именно инспектор ГАИ лучше других по­нимает, что любое правило имеет как координационное, так и распределительное значение. В результате действия любого правила издержки одних людей становятся доходами других – просто потому, что правило так устроено. И потому ни в одной стране мира не бывает оптимальной системы правил.

Применительно к войне формальных и неформальных ин­ститутов институциональные эко­номисты говорят о так называемых ошибках первого и второго рода при проектировании законов. Первые – это ошибки, которые есть следствие ограниченной ра­циональности, а вторые – ошибки, которые есть следствие оппортунистического поведения, когда уже при проектировании закона закладывается коррупционная ловушка.

И в России в тече­ние многих веков законодательство строилось с огромным количест­вом ошибок не только первого, но и второго рода. Это одновременно отвечало коррупционным интере­сам бюрократии и политическим интересам высших эшелонов влас­ти. Когда корпус за­конов составлен так, что исполнить их все принципиально невозможно, каждый человек потенциально является преступником, и населением в целом гораздо проще управлять. В результате образуется социальный контракт, при котором чи­новникам действующая система выгодна, потому что они могут извлекать из неё доходы, а власти она выгодна, потому что она может легко контролировать и население, и чиновников – все они находятся вне законности. Именно поэтому в России неформальные институты заточены не на кооперацию с формальными, а на войну, ведь людям нужно выживать в усло­виях враждебного законодательства. И именно поэтому мы докатились до «понятий».

Какие выводы применительно к повседневной жизни можно сделать из моих рассуждений? Прежде всего я буду настаи­вать на том, что по правилам – даже по плохим – жить лучше, чем без правил. Иначе не будет никаких ко­ординационных эффектов и пове­дение людей будет принципиально непредсказуемо. В таких условиях жить можно только короткими го­ризонтами, планируя на несколько месяцев вперёд – про 10 лет можно даже не задумываться. А это имеет последствия для каждой семьи и для страны в целом, это означает, что в стране не может быть какой-либо долгосрочной стратегии. Второй вывод касается того, откуда берутся институты. На первый взгляд, институты создают правительство, законодатели, но на самом деле их создаёт каждый из нас, причём каждый день.

Мы всё время выбираем между не­сколькими вариантами. Квартиру можно снять или сдать по догово­ру, а можно – без договора; в до­говоре можно указать всю сумму, а можно – меньшую, чтобы уйти от дополнительного налогообложе­ния. При этом понятно, что выбор белых схем у нас в стране – далеко не очевидное решение.

В институциональной теории есть такое понятие, названное по имени нобелевского лауреата Джеймса Бьюкенена, – «бьюкененовский товар», который определяется как пара, состоящая из «обычного» товара и определённой контрактной упаковки, правил и институтов, вместе с которыми вы этот товар покупаете. Вы выбираете не просто между разными товарами, но и между разными институтами. Это своеобразное голосование, и вы голосуете за определённые институты не на парламентских выборах, а в ежедневной практике. Всем нам очень важно понимать, что хотя бы раз в день каждый из нас ходит на выборы.

Esquire, Июнь