Оправдать нельзя осудить
— Евгений Николаевич, много ли было оправдательных приговоров в советское время?
— В последнее время с легкой руки журналистов стало модно сравнивать количество оправдательных приговоров не с советским временем, а с периодом «при Сталине». Но, на мой взгляд, эти периоды не могут быть сравниваемы. И дело здесь не в политике того или иного периода, а в квалификации кадров.
При Сталине, т.е. в период 30–40-х годов, следственные кадры имели низкий общеобразовательный уровень. Следователь НКВД с семью классами образования (а таких по всей стране было большинство) уже считался грамотным. В тот период основным признаком готовности к этой работе считалось не образование, а преданность делу революции, делу партии. Отсюда и пошли все перегибы.
Или вот были случаи, когда следователями становились «гуманитарии» — яркий пример знаменитый Лев Шейнин (написал «Записки следователя» и учебник по криминалистике, возглавлял следственный отдел Прокуратуры Союза ССР с 1935 по 1947 год, в 1951 году арестован за «антисоветские настроения», реабилитирован. — Прим. авт.). Его, студента литературного вуза, по путевке комсомола направили на работу судебным следователем, и всю юридическую науку он постигал на практике под руководством судьи.
Вообще в тот «сталинский» период кадровая иерархия в зависимости от образования и опыта выстраивалась следующим образом: на самой низшей ступени стояли дознаватели и следователи милиции, затем шли следователи прокуратуры, затем прокуроры, и последнюю, самую высшую ступень занимали судьи. Поскольку суд всегда являлся высшей инстанцией для следствия, то именно поэтому количество оправдательных приговоров было относительно высоким — 10–15%.
— А после войны как часто оправдывали?
— Великая Отечественная война внесла свой вклад в кадровую политику. После ее окончания большое количество фронтовиков было направлено в юридические вузы и органы правопорядка. А потом было разоблачение массовых необоснованных репрессий, что сыграло огромную роль в формировании психологии послевоенных кадров не только следователей, прокуроров и судей, но и научных работников в этой отрасли. Естественно, что с учетом фронтового опыта и повышением общеобразовательного уровня количество следственных ошибок стало резко снижаться. Одновременно повысилась и планка оценки профессионализма следователя — от него стали требовать безошибочной работы, а этого в принципе невозможно добиться.
— И каков в итоге был процент оправданий в тот период?
— Надо отметить, что достоверных данных о преступности и судимости в СССР в тот период не публиковали, так как они были секретными. Впервые эти данные были проанализированы лишь в 1999 году доктором юридических наук В.В.Лунеевым в монографии «Преступность ХХ века». С учетом повышения качества следствия в 1961 году доля оправдательных приговоров составляла 2,2% и постепенно постоянно снижалась, а в конце 90-х годов стабилизировалась на уровне 0,7%. Если четко следовать УПК РФ, то их не должно быть вообще! В суд должны направляться только дела с железными доказательствами. Но это лишь в идеале, а поскольку следствие, как и правосудие, осуществляют люди, то законодатель оставил им право на ошибку. Именно поэтому предусмотрены в законе многоступенчатые «фильтры» для отлова и исправления ошибок. Ошибок, но не злоупотреблений во имя ложно понятых интересов службы. Ошибки надо не только исправлять, но и нести за них ответственность.
— В вашей практике следователя был случай, чтобы кого-то из ваших подследственных оправдали?
— Не было. Я пришел на работу в прокуратуру в конце 60-х годов, когда кадровую основу составляли те самые бывшие фронтовики, которые еще не отошли от шока массового реабилитационного процесса. Они учили наше поколение, с одной стороны, логике следственного мышления, а с другой — строгому соблюдению норм уголовно-процессуального права. Сначала так учили меня, а потом я точно так же учил новых следователей. Именно поэтому на меня за все время моей следственной службы, а это около четверти века, не было ни одной жалобы от обвиняемых или адвокатов.
— А как насчет корпоративной солидарности? Разве она не в тот период появилась?
— Да, вы правы, появилась. С учетом того, что в оценку общей работы оказались втянуты так называемые фильтры — начальники следственных подразделений, прокуроры и даже судьи, то вынесение оправдательного приговора стало рассматриваться как крайне нежелательное явление, влекущее за собой наложение дисциплинарных взысканий по всей этой цепочке, вне зависимости от причин. Постепенно и сложился режим так называемой корпоративной солидарности, когда сначала судьи стали закрывать глаза на «мелкие» нарушения, а затем постепенно привыкли и к «крупным». Одновременно в судебную практику был внедрен показатель так называемой стабильности приговоров, что оказало, на мой взгляд, крайне отрицательное влияние на качество правосудия.
— Почему сейчас сложнее оправдать человека? Процент оправдательных приговоров так нещадно мал!
— Это все та же стойкая система «корпоративной солидарности», которая за последние годы еще наложилась на низкий профессиональный уровень. И вот как получается сегодня — следователь, по неопытности или другой причине, что-то напортачил. Прокурор при утверждении обвинительного заключения по какой-то причине этот брак пропустил. Подчиненный ему прокурор-обвинитель в судебном заседании не посмел перечить своему начальнику или тоже по каким-то причинам не стал отказываться от обвинения. Судья не стал вникать в проблему или сделал вид, что ее не существует, и вынес приговор. А высшая судебная инстанция, исходя из той же политики «стабильности», оставляет этот приговор в силе или лишь незначительно изменяет его.
С чисто человеческой стороны судью понять можно: если он вынесет оправдательный приговор, то, с одной стороны, навлечет на себя недовольство не только следователя, но и прокуроров, а то еще и подозрение в получении взятки. А так вынес обвинительный приговор чуть больше минимального наказания, и если что, то суд высшей инстанции подправит, немного снизит, вплоть до условного.
— Как в анекдоте. Один судья спрашивает другого: «Скажи, а ты можешь посадить совершенно невиновного человека?» — «Ну что ты, я дам ему условно».
— Да, как говорится, и волки сыты и овцы целы. Очень редко кто из необоснованно осужденных будет тратить время и деньги на адвокатов, чтобы добиваться полной реабилитации. Такова психология обычного человека.
— Насколько я понимаю, вы посвятили этому целую книгу «Мафия в СССР: организация или образ жизни?».
— Эта книга явилась следствием анализа сложившейся к середине 80-х годов структуры экономической преступности. Книга была написана в 1986 году по непосредственному заказу бывшего тогда кандидата в члены ЦК КПСС, Первого секретаря МГК КПСС Бориса Ельцина. В этот же период началась оголтелая травля следствия и судов как институтов государственной власти. В общественное мнение стал внедряться «синдром 1937 года», что привело к утрате адекватного правового контроля, правоохранительная система была ослаблена постоянными «политическими» реорганизациями. Властью были инициированы массовый исход квалифицированных кадров из всех структур правоохранительных органов (КГБ, МВД, прокуратура и суды) и их замещение политически ангажированными, не имеющими опыта сотрудниками. В результате вся правоохранительная система оказалась неспособной противостоять не только организованной, но и элементарной преступности. Если в 1989 году было выявлено 485 организованных преступных групп, совершивших 2924 преступления, то в 1995 году их уже насчитывалось 8222, т.е. рост составил 1695%, а количество совершенных ими преступлений составило 26 433, т.е. увеличилось на 904%.
Ну а к вопросу влияния на судей… В те годы судьи оказались в очень жесткой ситуации — если вам за решение конкретного дела предлагают чемодан денег или чемодан со взрывчаткой, то разве есть сомнение в выборе? Я помню, как в начале 90-х годов в Екатеринбурге (тогда он еще назывался Свердловском) при расследовании войн двух банд я задал вопрос ответственному сотруднику КГБ о причинах, по которым они, несмотря на оперативную информацию, в течение двух лет допускали взаимные убийства членов враждующих группировок. Он ответил с потрясающим цинизмом: «А зачем им мешать проводить санитарную рубку? Они убивают самых активных, нам остается мелочовка, с которой наши суды смогут безбоязненно справиться».
«Президент, помоги!»
— Часто ли Совет по правам человека разбирает конкретные уголовные дела?
— Надо сказать, что СПЧ для многих граждан является как бы последней инстанцией. Вообще-то в соответствии со статьей 5 Положения об СПЧ, утвержденного Президентом России, «Совет не рассматривает обращения по личным вопросам, а также с жалобами на решения судов, органов следствия и дознания».
Но обратимся к статистике: в среднем в год на имя Президента России поступает примерно 2 миллиона обращений, из них около 50% — это жалобы на следствие и суды. Естественно, что все эти обращения пересылаются либо в Генеральную прокуратуру, либо в Следственный комитет, либо в МВД. А там возникло вопиющее явление — эти жалобы в центральных аппаратах практически не проверяются, а пересылаются в территориальные органы, на которые граждане и жалуются. И там в основном все и глохнет. У людей подрывается вера в справедливость. Примерно по такой же схеме работает и аппарат уполномоченного по правам человека России, в который поступает около 25 тысяч жалоб. И примерно так же работает аппарат СПЧ, который в год принимает около 5 тысяч различных обращений. Но сам аппарат СПЧ не в силах проверить все эти обращения, и они также пересылаются в органы, от которых зависит решение проблемы.
— Мне, как вашему коллеге по СПЧ, это особенно понятно…
— Да, но разъясним для людей. Все 50 членов СПЧ работают на общественных началах и входят в 20 постоянных комиссий. Поступившие в СПЧ обращения сначала рассматриваются в профильных комиссиях, и уже потом принимается решение о дальнейшем направлении заявлений. Если мы видим, что нарушения явные, то составляем соответствующее заключение или справку, которую прикладываем к обращению, пересылаемому в соответствующую инстанцию. Очень часто, особенно если речь идет о каком-то еще расследуемом деле, к нашему заключению руководители следственного подразделения прислушиваются и устраняют выявленные ошибки.
Как правило, мы никогда в конкретное расследование не вмешиваемся, и наше участие ограничивается лишь правовым анализом ситуации. Можно рассматривать это как некую научную консультацию. Такие случаи были и в Краснодарском крае, и в Москве, Московской области.
Гораздо хуже обстоят дела, когда уже принято судебное решение. Тут судьи «стоят насмерть» и не желают, по-моему, даже читать наши заключения.
— Вспомните конкретные случаи?
— Так было, например, при рассмотрении дела бывшего главы управы московского района Сокол Иванова, которого на основании провокации заинтересованного лица осудили за получение взятки, при отсутствии… взяткодателя. Человек уже отбыл необоснованное наказание и продолжает бороться за свою реабилитацию, но в судебных инстанциях никто не желает вникать в суть дела.
Аналогичным образом оказался осужден бывший директор государственного музея-заповедника «Остров Кижи» Нелидов.
Мы выявили факт незаконного осуждения к 10 годам лишения свободы молодой девушки Байрамовой, вся вина которой состояла в том, что она работала по найму в фирме, оказавшейся финансовой пирамидой, причем устроилась она на работу уже после того, как хозяин присвоил деньги вкладчиков. Однако все попытки адвоката Байрамовой добиться хотя бы рассмотрения жалобы в кассационной инстанции остались безрезультатными.
Долго, практически три года, мы вместе с адвокатами отстаивали необоснованно привлеченных к уголовной ответственности трех молодых чеченцев — братьев Цетиевых и Ражапова. По этому делу суд в конечном итоге отказался судить их и возвратил дело в следственные органы, где оно впоследствии было прекращено. Почти два года я следил за тем, как развиваются события с рассмотрением в суде дела предпринимателя Шагиняна о необоснованности привлечения его к уголовной ответственности за убийство.
СПРАВКА "МК"
21 сентября 2014 года у деревни Рассказовка в Новой Москве после дорожного конфликта несколько кавказцев избили и обстреляли сотрудников МЧС. В нападении обвинили Саид-Махмуда и Хусейна Цетиевых, а также Хамида Ражапова. Они долгое время провели под стражей, но в итоге доказали, что вообще не присутствовали на месте преступления.
1 апреля 2016 года в поселке Жостово Мытищинского района была обстреляна машина Арама Шагиняна, погиб его водитель Андрей Комиссаров. Следствие решило — Шагинян инсценировал нападение на себя, а в качестве «заказчиков» указал соперников, чтобы таким образом устранить их.
— Чем вас поразило дело Шагиняна? Почему вы вообще стали его защищать? Вы ожидали оправдания или это стало сюрпризом для вас?
— Начнем с того, что я не защищал Шагиняна. Я просто изучил его дело и пришел к выводу о необоснованности привлечения его за убийство. Обращение в СПЧ по этому делу поступило от родственников Шагиняна. Дело находилось еще в стадии расследования, и мы обычно не вмешиваемся в следствие. Но здесь была необычна фабула обвинения — якобы предприниматель для того, чтобы завладеть спорным имуществом, организовал убийство своего водителя, который работал у него всего два дня, инсценировав это как покушение на убийство самого себя. В жизни может быть всякое, но что-то «не клеилось» в формуле обвинения. Я запросил у адвоката все имеющиеся на тот момент копии следственных документов и пришел к выводу, что следствие явно работает по ложной версии. В деле нет ни одного доказательства вины Шагиняна. То есть вообще ни одного! И вот наконец-то приговор. Суд полностью подтвердил мое заключение об отсутствии каких-либо доказательств обвинения Шагиняна в убийстве!
Тем не менее прокуратура, похоже, собирается оспаривать этот приговор. Это как раз и есть явное проявление «корпоративной солидарности в борьбе за честь мундира».
Даже Президент России В.В.Путин обратил особое внимание на необходимость исправления следственных ошибок. В своем поздравлении работников следствия он сказал: «…крайне важно, чтобы каждое процессуальное решение, принятое следователем, было грамотным и безукоризненным, гарантировало качество и полноту расследования. А если ошибка по тем или иным причинам все же допущена, то она должна быть своевременно исправлена, истина — обязательно восстановлена. Потому что главный критерий оценки вашей работы — это не отдельные показатели ведомственной статистики, а доверие общества и граждан…»
— Не расценивает ли суд как давление на него, когда члены СПЧ дают свое заключение и приходят на заседание (знаю, вы приходили)?
— Здесь тоже есть разные нюансы. Иногда доходит до анекдота. В деле по обвинению братьев Цетиевых и Раджапова я по поручению на тот момент председателя СПЧ Михаила Федотова был направлен для участия в процессе. Мне было отказано. Относительно отказа в допуске меня в дело — это просто шедевр юридической мысли. Цитирую: «Рассмотрев ходатайство обвиняемого Раджапова, выслушав участников процесса, суд считает, что данное ходатайство удовлетворению не подлежит, поскольку… с учетом занятости Мысловского Е.Н., учитывая, что судебные заседания назначаются судом в дневное время, что это будет мешать его работе и научной деятельности, также суд принимает во внимание, что у обвиняемого имеется адвокат, обладающий юридическим образованием и оказывающий ему квалифицированную юридическую помощь, права обвиняемого на защиту не нарушены».
— Суд не хотел отвлекать вас от науки — это же гениально!
— Да уж, я тоже посмеялся. Мое возможное участие в процессе вызвало настоящую панику, что привело к явно неадекватной реакции судьи Клименко О.М. и, кстати, государственного обвинителя помощника прокурора Новомосковского административного округа г. Москвы Шурова А.А., который потом еще заявил, что мое участие вызовет затягивание слушания дела.
Тем не менее ходатайство было заявлено вторично, и вскоре я опять явился в суд и опять скромно занял место в коридоре суда — процесс-то ведь закрытый. На этот раз меня вызвали в зал, где трое судей после уточнения моих биографических данных учинили мне строгий допрос. Самый первый вопрос поверг меня в уныние — что это за Совет при Президенте и чего мы там делаем? Выяснилось, что ни один из трех присутствующих судей не имеет никакого представления об этом совещательном органе при Президенте России. Пришлось объяснять, но, судя по последующим вопросам, судьи так и не поняли, что это за коллективный консультационный орган и для чего его создал президент. Следующий вопрос — а за что мы там работаем, по контракту или как?
— Удивительно и почти оскорбительно для членов СПЧ!
— Получив ответ, что все члены СПЧ работают на общественных началах, судьи опять несколько удивились. А потом стали выяснять уровень моей образованности. Получив ответ, что у меня два высших образования, что я являюсь профессором кафедры уголовного права и процесса, членом-корреспондентом Международной академии общественных наук, что на моем счету авторство нескольких учебных пособий для следователей и около 200 научных статей, судьи явно загрустили. Их грусть явно усилилась, когда я был вынужден чистосердечно признаться, что 24 года служил следователем, что последняя моя должность — старший следователь по особо важным делам при Прокуроре РСФСР. Сравнительно быстро суд рассмотрел ходатайство о моем допуске и снова отказал в этом. Судьи вкупе с прокурором решили, что я в силу своей «учености» буду оказывать на них давление. Тут уж, как говорится, крыть мне было нечем — я ведь действительно хотел использовать свои практические и теоретические знания, чтобы донести до судей и прокурора всю нелогичность и нелепость предъявленного обвинения, т.е. направить их интерес в русло справедливости.
Еще один судебный опыт был у меня при рассмотрении упомянутого мною дела по обвинению Байрамовой. В этом процессе меня допрашивали в качестве специалиста, и, что очень удивило судью, так это факт, что я изучил все 24 тома уголовного дела. С моими доводами суд не согласился по мотивам того, что это «всего лишь частное мнение специалиста». В третьем случае, при рассмотрении дела Иванова, судья вообще отказался не только рассматривать, но даже читать мое заключение, заявив адвокату, что судьи тоже имеют высшее образование и смогут сами дать правильную квалификацию действиям обвиняемого. Самое трагичное, по моему мнению, заключается в том, что никто из судей никаких возражений по поводу моих доводов не высказал. Их как бы вовсе не было.
Кстати, хочу сделать одно замечание. Уголовный процесс предусматривает возможность проведения множества различных экспертиз. Нет только одной — судебно-правовой экспертизы, т.е. именно той, которой по факту мы занимаемся. Следователи, прокуроры и судьи не терпят никаких иных мнений, кроме своих суждений. При этом они почему-то не учитывают, что иногда у исполнителя может, как говорится, «замылиться глаз», и он в погоне за своей версией может упустить какие-то очень важные правовые обстоятельства. Мы же, являясь совершенно нейтральным органом, можем выявить эти правовые нюансы. В зарубежных судах, при всей их независимости, даже существует специальное название для подобных заключений — «друг суда», т.е. такие заключения принимаются ими к сведению и учитываются при вынесении судебных решений.
Суд будущего
— Как изменился суд, по-вашему, за последние годы?
— К сожалению, слишком далеко зашла «корпоративная солидарность» В целом, если дело простое, не имеющее никаких политических, местных клановых или «бизнес-интересов», то шансы получить относительно справедливый приговор весьма высокие. Но, по мнению самых разных специалистов, сегодня около 30% осужденных отбывают необоснованное наказание в результате явного злоупотребления следователями своими правами, прикрытого псевдозаконными приговорами.
Если треть приговоров несправедлива, то о каком справедливом правосудии может идти речь? Вот именно сравнение в общественном мнении этого несоответствия 30% необоснованных приговоров и 1% оправдательных приговоров и дает повод говорить об обвинительном уклоне судов.
— Каким бы вы представляли себе суд будущего — честным и справедливым?
— Понятие справедливости у каждого человека свое. Любой честный приговор будет восприниматься в обществе как справедливый, вне зависимости от тяжести назначенного наказания. Для достижения этого идеала необходимо одно — не бояться признавать и исправлять ошибки, допущенные следствием. Чем тщательней будет предусмотренный УПК контроль за следствием, тем меньше будет ошибок, а злоупотребления вообще будут исключены. Для этого нужны честные и принципиальные судьи. Нельзя забывать простую истину — кадры решают все. Как это ни странно звучит, но кадровая политика во многом зависит от общей политики судебного руководства. Если апелляционные и кассационные инстанции будут вести себя в рамках закона, а не корпоративной солидарности, то я уверен, что без всяких предложений о реформе судебной системы мы сумеем примерно за год исправить положение. Нужна только, как говорят в таких случаях, политическая воля руководства. Здесь хотелось бы сделать еще одно замечание или предложение. В Конституцию внесено изменение, касающееся приоритета отечественного законодательства перед некоторыми международными процедурами. Я полагаю, что качество правосудия могло бы резко возрасти, если бы в России был организован независимый Суд по правам человека. Организационно это не сложно, его можно организовать на базе действующего института уполномоченного по правам человека Российской Федерации. Решения этого суда являлись бы основанием для обязательной проверки Верховным судом России состоявшихся приговоров судов общей юрисдикции.