Редактор отдела «Религия» дагестанской газеты «Черновик» Абдулмумин Гаджиев с июня 2019 года находится в махачкалинском СИЗО. Его обвиняют в участии в деятельности террористической организации и финансировании терроризма (до пожизненного лишения свободы). Сам Гаджиев, отец четырех детей, полностью отрицает свою вину и продолжает писать из СИЗО колонки в газету «Черновик». В январе известные российские журналисты выступили в поддержку Гаджиева, но его по-прежнему держат за решеткой. Гаджиев рассказал о пыточном конвейере в Дагестане, о шариате и салафитах, о невозможности работать в Махачкале преподавателем и о своем видении будущего Кавказа.
Сокращенная версия опубликована в “Новой газете”
Илья Азар: Ожидали ли вы ареста и заведения уголовного дела?
Абдулмумин Гаджиев: По моему поведению и заметкам из СИЗО многие делают вывод, что я чуть ли не готовился к аресту. А некоторые местные сотрудники даже увидели в этом спланированную журналистскую операцию. На самом деле, если не считать, что я прекрасно знал, в каком государстве живу, арест стал для меня полной и абсолютной неожиданностью. Достаточно послушать мои первые эмоциональные речи в суде. Да и как могло быть по-другому, если я не совершил ни одного правонарушения в жизни?
— Что вы можете сказать о фабуле обвинения — про “финансирование террористической организации Абу Умара Саситлинского”?
— Могу сказать, что фабула нелепая и смешная, а текст обвинения такой, что даже если с ним согласиться, в нем нет состава преступления.
Что касается истории Абу Умара Саситлинского, то склоняюсь к тому, что это грандиозная афера спецслужб, с помощью которой они убивают сразу трех зайцев: симулируют бурную деятельность, пилят бюджетные средства и сажают на крючок огромное количество людей. Сначала ему дали спокойно долгое время заниматься масштабной благотворительной деятельностью, потом задним числом объявили спонсором терроризма и теперь хватают по 205-й статье неугодных, имевших неосторожность проникнуться состраданием к умирающему от жажды африканскому ребенку.
По поводу моих статей, то до сих пор они занимали призовые места на антиэкстремистских конкурсах Комитета по делам религий Дагестана и мотивировали силовиков искать со мной сотрудничества. В те дни, когда по сегодняшней версии следствия я занимался поддержкой терроризма, представители антитеррористического комитета назначали мне встречи, на которых рассказывали, что вдохновленные моими публикациями они желают присоединить мою незапятнанную ни перед кем репутацию к своей работе.
Я каждый раз отказывался, отвечая, что у них своя работа, у меня — своя; что если мои статьи — это переживание за дагестанскую молодежь, то их задача — отчеты и показатели; что завтра политика сверху поменяется, и они меня подставят, запятнав мою репутацию. Примерно это и произошло.
— Но вы ведь поддерживали и поддерживаете деятельность Саситлинского? Как вы ее описываете, кем вы его считаете?
— Я встречался с Абу Умаром Саситлинским один раз в жизни — в 2009 году, когда взял у него единственное интервью. Он был мало кому известным молодым человеком, недавно окончившим официальное учебное заведение в Дамаске. Никакой деятельностью он тогда не занимался. Поводом же для интервью стало то, что Абу Умар собирался писать работу по исламскому семейному праву под руководством известного шейха Мустафы аль-Буга, по сей день являющегося частым гостем Духовного управления мусульман Дагестана. К слову, я занимался переводом одной из его книг на русский язык.
На допросе, а также в одном из первых выступлений в суде я ошибочно сказал, что взял это интервью в 2011 году. Глупое следствие вместе со своими скрытыми свидетелями пошло по этому ложному следу и объявило, что в 2011 мы начали с ним сотрудничать. На самом деле ни в 2011 году, ни после этого я с Абу Умаром не встречался. Никаких общих дел никогда с ним не имел.
Что касается интервью 2013-го года, опубликованного как интервью с Абу Умаром Саситлинским, которое в эфире “Эхо Москвы” держал в руках Максим Шевченко, рассказывая, что экспертиза не нашла в нем никакого экстремизма, то его история следующая. В 2013 году благотворительный фонд “Ансар” провел по всему Дагестану массовые сборы для сирийских беженцев — участвовали все, в том числе официальное духовенство из Центральной джума-мечети передало фонду крупную сумму денег.
После фонд “Ансар” решил отчитаться перед населением о своей поездке. Редакция “Черновика” посчитала это достаточным поводом для интервью, и поскольку тема благотворительности ближе всего к религиозной полосе, то задача была возложена на меня. Исполняя свои профессиональные обязанности, я встретился с работником фонда, который подробно рассказал об абсолютно мирной благотворительной акции. Это был не Абу Умар Саситлинский, но поскольку этот человек постеснялся указать свое имя, то интервью было обозначено, как взятое у учредителя фонда. Интервью имеется у меня в аудиозаписи, и у него есть свидетели.
Никакой другой связи ни с Абу Умаром Саситлинским, ни с его фондом “Ансар” у меня никогда не было. Более того, когда его начали демонизировать по российскому ТВ, я уже примерно понимал, к чему все это идет, и всем, кто обращался ко мне за советом, советовал не отправлять деньги ни на какие фонды, работающие за рубежом. Поэтому оперативники не смогли найти ни одного сомнительного перевода с моей карты, и следователю ничего не остается, кроме как называть меня продуманным хитрецом.
— Силовики утверждают, что Абу Умар Саситлинский переправляет деньги боевикам в Сирию. Что вы думаете об этом?
— Что мешает силовикам предъявить доказательства на свои утверждения? Это ведь очень легко проверяется. Абу Умар Саситлинский находится под их пристальным вниманием как минимум восемь лет. За это время его благотворительный фонд “Ансар” досконально проверялся оперативниками в рамках как минимум двух уголовных дел. Занимался этим тот же самый следователь, который ведет наше дело сейчас — Надир Телевов. Не найдя в работе фонда ничего противозаконного, силовики решили все же не отпускать одного из его учредителей — Абубакара Ризванова — и подкинули ему спайс. Ризванову предлагали дать ложные показания против Абу Умара Саситлинского о том, что под видом благотворительной деятельности он занимался финансированием вооруженных групп в Сирии, обещая взамен свободу. Абубакар — сын уважаемого в Ахвахском районе Дагестана аксакала и имама — отказался, дал показания по существу, рассказав, как все было на самом деле, и отсидел 3,5 года за подкинутый спайс.
Силовики утверждали, что я собрал и отправил в ИГИЛ 300 тысяч рублей со своей банковской карты. А ведь если бы они нашли хоть один такой рубль, ростовский военный суд уже вынес бы мне приговор.
Вообще, силовики довольно часто утверждают что попало, не заботясь даже о том, чтобы их утверждения складывались в какую-то логическую картину. Например, они утверждают, что тот же Абу Умар Саситлинский одновременно финансировал две вооруженные группировки, которые вели между собой войну на уничтожение. А в моем деле они связали людей, которые никогда бы не сели друг с другом за один стол.
— Как вы относитесь к ИГИЛ и вообще радикальным исламским движениям? А Саудовской Аравии и Ирану?
— К ИГИЛ и другим радикальным движениям я отношусь так же как все здравомыслящие люди — крайне отрицательно. И у нас это взаимно. Я регулярно получал от них угрозы за то, что занимался профилактикой экстремизма на своих занятиях и в своих публикациях. Русскоязычные представители ИГИЛ в свое время внесли меня в черный список.
Королевство Саудовская Аравия (КСА) — государство с огромными возможностями и минимальным КПД от их использования. В стране достаточно низкий уровень жизни при том, что королевский клан купается в роскоши, обеспечиваемой продажами государственной нефти. В обществе отсутствуют социальные лифты, а единственная перспектива молодежи — это государственная служба, доступная мизерному привилегированному проценту населения. Массовые аресты проповедников в последнее время (надо понимать, что проповедники в КСА — это общественные деятели) связаны не с экстремизмом, а с критикой властей и неугодными фетвами. Ну и дело журналиста Хашогги показало власти КСА не с самой лучшей стороны.
Что касается Ирана, то к его внешней и внутренней политике у меня гораздо больше замечаний, чем к КСА, но я не хотел бы разводить на страницах “Новой газеты” суннитско-шиитскую дискуссию. Однако не могу не похвалить власти Ирана за признание вины за сбитый самолет. Наши, думаю, не сдались бы даже в такой ситуации.
— Проходящего с вами по делу Кемала Тамбиева избивали, и выбили из него показания. А вас пытались как-то заставить признаться? Это ведь сейчас обычное дело — без признаний (или чего-то подброшенного) доказательств нет.
— Из Кемала не выбивали показаний. Его вынудили подписать показания, которые были составлены заранее. Он их даже не читал. Меня не в чем заставлять признаваться. Я всегда готов добровольно признаться в любом поступке, который совершил в своей жизни.
Нет, меня не пытали и ни к чему не принуждали. Допрос следователя ограничивался вопросами о том, знаю ли я такого-то и такого-то. Единственное следственное действие, которое было проведено со мной за девять месяцев нахождения в СИЗО — забор крови для постановки на профучет. Дело настолько пустое, что следователю нечего у меня выяснять.
Основания для продления меры пресечения в виде нахождения под стражей у него бывают примерно такие: необходимо провести экспертизу и выяснить, не внесены ли изменения в конструкцию сувенирного ножа, изъятого у учредителя “Черновика” Магди Камалова. Какое отношение сувенирный нож Камалова имеет, например, к Кемалу Тамбиеву из Карачаево-Черкесии, понимают только дагестанские судьи, которые каждый раз безропотно исполняют волю следователей, превращая суд в филиал следственного комитета.
Наше дело — единственное в Дагестане, связанное с терроризмом, в котором обошлось без пыток электрическим током в ЦПЭ. Других таких в спецблоке нет — всех пытали. Убежден, что этим мы обязаны общественной кампании в поддержку Ивана Голунова и резонансу вокруг пыток по делу “Сети”, которые имели место в канун нашего задержания. Было очевидно, что бесшумно наше дело не пройдет. Что касается других, то их пытали током до нас и продолжают пытать после нас.
Без пыток током наши следователи работать по этим статьям не привыкли. Надир Телевов так и говорит подследственным: “Да вы без тока никогда друг на друга показаний не дадите”. Поэтому материалы дел моих сокамерников — это сплошные показания друг на друга, которые они дали под пытками, а наше дело так и осталось за девять месяцев пустым.
С другой стороны, я вижу абсолютную невозмутимость прокуроров, следователей и судей. Они вообще не заморачиваются абсурдностью и нестыковками обвинения. Сочиняя допрос Кемала, оперативники хотели, чтобы он дал показания и на меня, и на Абубакара Ризванова. Однако упоминая Абубакара, как руководителя проекта “Худа-медиа”, они перепутали его имя с моим. В итоге Абубакар в показаниях Кемала отсутствует, но это никак не смущает судей, и они девять месяцев продлевают ему меру пресечения в виде заключения под стражей, основываясь на этом допросе. Следствие официально заявляет, что мы с Абубакаром задержаны на основании допроса Кемала. И также официально предоставляет информацию о том, что задержали нас 14 июня рано утром, а Кемала допросили 14 июня поздно ночью.
Когда следователь Шамиль Валимагомедов упражнялся в словоблудии, рассказывая в суде о моем отношении к ИГИЛ, один из адвокатов — Мурад Магомедов — предложил прямо на процессе зачитать мою статью об этой организации. Валимагомедов обратился к судье: “Если это делается для меня, то мне это не нужно”. Судья ответил: “Ну вы же только что обвиняли его в поддержке ИГИЛ, давайте послушаем”. Тогда Валимагомедов достал телефон, вытянул его на уровне груди и начал демонстративно ковыряться в нем, показывая всем присутствующим, насколько мало его волнуют мои настоящие убеждения.
— Почему вас не отпустят хотя бы под домашний арест, к детям?..
— Потому что есть список статей, по которым спускаемые сверху установки для судей выше Конституции. В “лихие 90-е” судьи были свободнее, такая статья была только одна — фальшивомонетничество. Сегодня меню пополнилось статьями, связанными с терроризмом.
Честно говоря, изначально я был уверен, что обязательно найдется судья, у которого проснется совесть. Который, послушав нас троих в клетке, эмоционально не выдержит и сорвется, отправив нас под домашний арест. Сейчас я уже знаю, что они поголовно мертвецы. Как-то была у нас судья-женщина — Минтемирова. Она так проникновенно нас слушала, подперев подбородок ладонями, что я переживал, как бы судья вдруг не расплакалась. В совещательную комнату уходила золушка до бала, а вышла из нее злая мачеха, которая строго зачитала приговор и поспешила удалиться. Это был последний раз, когда я направлялся в суд с маленькой надеждой, что не вернусь в свою камеру.
— Как вы можете описать свои взгляды? Вы иронически называете себя в одной из колонок салафитом. На самом деле это не так? Что это значит для вас?
— Мои взгляды… Идеалист. Романтик. Человек с обостренным чувством справедливости и страстью к преподаванию. Перфекционист. Верю в бога и в судный день. Мусульманин. Суннит. Каких-либо других идентификаторов всегда старался избегать.
Что касается слова “салафит”, то в большинстве контекстов я предпочитаю употреблять его в кавычках. Надо учитывать, как то или иное слово понимают люди. Это важнее, чем его значение в словарях или научной литературе.
Большая часть населения нашей республики была поделена на “этнических” мусульман и “соблюдающих”. “Соблюдающих” поделили на “традиционных” и “нетрадиционных”. “Нетрадиционных” обозвали “ваххабитами”. Со временем слово “ваххабит” приобретало все более негативный оттенок, а круг “нетрадиционных” мусульман стал неприлично разрастаться за счет достаточно приличных людей.
Так в обиходе появился менее отталкивающий термин “салафит”, которым стали обобщать самые разные группы, многие из которых не имеют к “теологическому салафизму” никакого отношения. А “теологический салафизм” вопреки распространенному мнению не имеет прямой связи с радикализмом. Если сказать языком математики, салафизм для радикализма не является ни необходимым, ни достаточным.
“Человечество избавилось бы от половины неприятностей, если бы договорилось о значениях слов”, — говорил Декарт, а Абдульхасан ан-Надви написал на эту тему интересную книгу. Поэтому, пока мы не договорились, придется иронизировать или использовать кавычки.
— Вы написали в колонке, что “у нас, у салафитов, с этими либералами так много общего, что я даже не знаю, с чего начать”. А все-таки что?
— Каждая шутка в этой колонке была правдой. Если резюмировать сказанное, общее между нами то, что мы люди с институциональными принципами. Проще говоря, мы не довольствуемся хлебом и зрелищами. Если вы присмотритесь к успешным социальным проектам в Дагестане, возникшим из частных инициатив, кругом увидите среди руководителей “салафитов” (с обязательными здесь кавычками). “Город наш”, “Монитор пациента”, “Надежда”, “Спросите у Расула”… Половина адвокатов в Махачкале — “салафиты”. Они позитивны, доброжелательны и стараются быть максимально полезными для окружающего общества.
Салафиты с кавычками — это обычные мусульмане, позитив которых продиктован их верой в бога и в Судный день. А насчет салафитов без кавычек — это долгий разговор, не очень уместный для формата данного интервью.
— Как вы думаете, либералы тоже так думают про салафитов?
— Думаю, либералы в своей массе считают, что “салафиты” питаются жареными младенцами. Хотел бы в этой связи привести отзыв Ирины Стародубровской (с которой мы, позволю себе сказать, дружили ранее и переписываемся сейчас) на мою заметку “Что общего между либералами и салафитами”. Приведу его полностью: “На самом деле, очень здорово. Не только то, что я среди тех, кого Абдулмумин упоминает в этой статье (рада, что чай понравился!). Но в первую очередь то, что каким-то взрывным образом процесс пошел с двух сторон. Пару дней назад писала о том, как Сергей Пархоменко и Дмитрий Гудков в открытую вступились за мусульман, которых безосновательно обвиняют в терроризме. Похоже, эти слова были услышаны. И, какими бы мы ни были разными, предубеждений стало меньше, а взаимопонимания — больше. Все 10 лет моей научной работы на Кавказе я стремилась как раз к этому результату. Не страшно придерживаться разных мнений, даже разных идеологий. Страшно забыть, что при этом все мы люди, и перестать видеть друг в друге людей. Эта статья — очень человеческая. Абдулмумин Гаджиев, спасибо!”. Ирина Викторовна, спасибо вам за этот комментарий. Я прочитал его раз двадцать.
— Один наш коллега, увы, не стал выступать в вашу поддержку, заявив, что вы — за шариат, и в случае вашего (скорее в смысле представителей вашего течения, ваших взглядов на устройство жизни) прихода к власти мало никому не покажется. В том числе либералам. Что вы можете ему заочно ответить?
— Этот вопрос особенно поднял мне настроение. Я прям представил вашу дискуссию. Думаю, он в чем-то прав: если я приду к власти, мало никому не покажется — всем всего будет достаточно. А если серьезно, нам всем в этой стране надо больше общаться друг с другом.
Если честно, я удивлен, что такую позицию занял только один ваш коллега. Ожидал, что вы все так поступите. Не знаю, читали ли вы, как “черновиковцы” описали мою реакцию, когда за несколько минут до начала очередного процесса в Верховном суде Дагестана мне сообщили, что в мою поддержку высказались известные федеральные журналисты: “Он слегка растерялся, был заметно взволнован и даже не сразу в это поверил…” Так и было.
Что я ему отвечу? Говорят, один из моих сыновей пригласил в гости журналистов, которые поддержали его папу. Как только он вас всех примет, приглашаю “одного вашего коллегу” в Махачкалу на чашечку кофе. После хинкала, разумеется. И перед тем, как в следующем вопросе мы пустимся в философскую дискуссию, скажу, что когда однажды мне довелось спасать утопающего, меньше всего я думал о том, что он предпримет, если придет к власти.
— Нужен ли все-таки шариат в частности и доминирование религии (ислама) в обществе в целом в XXI веке?
— Сложный вопрос. Если я скажу “нет”, то вызову у читателя обоснованные сомнения в том, могу ли я продолжать считать себя мусульманином. Если скажу “да”, то оставлю читателя додумывать, что это “да” означает в контексте такого страшного сегодня слова, как “шариат”, такого еще более страшного словосочетания, как “доминирование религии”, и такого неопределенного глагола, как “нужен”. Поэтому вместо ответа я просто немного пофилософствую.
Человеческое сообщество — это огромный рынок, на котором тоже действуют законы спроса и предложения. Сама по себе постановка вопроса о том, нужна ли в XXI веке та или иная общественно-политическая формация, не совсем корректна. Нужна кому? Если кто-то считает, что в лице доминирующей сегодня западной демократии человечество достигло своего цивилизационного пика, то это его право, но дискурс, поднятый Сэмюэлем Хантингтоном в его “Столкновении цивилизаций” будет становиться все актуальнее.
Где заканчивается свобода одного человека и начинаются права другого? Каков базис естественных ограничений? Почему в одном случае за основу берется целостность государства, а в другом — право народа на самоопределение? Что в современном цивилизационном контексте означают национальные государства? Почему шпионы одной страны в другой — это супер-герои для первой и мега-враги для второй? Почему передовая цивилизация не может справиться с демографической катастрофой и уступает пространство представителям непередовой? Какая демократия “правильнее”: прямая или “представительская”?
Вопросы эти отнюдь не теоретические. От того, как на них сегодня отвечают политики, может зависеть жизнь людей и судьба целых народов. За примерами далеко ходить не надо.
Когда меня спрашивали, можно ли согласно шариату проезжать в пять утра на красный сигнал светофора, если точно знаешь, что это никому не навредит, я отвечал, что так поступать не следует, хотя бы потому что это формирует привычку нарушать. Я соблюдал нормы ислама в своей повседневной жизни, никогда не посягал на права других людей и считал демократию инструментом защиты своих личных свобод.
Сегодня я в тюрьме и хочу сказать, что шариат — это не кодекс, не свод написанных законов (так думают не только простые обыватели, но и, например, известный юрист Михаил Барщевский). Шариат — это правовая платформа со своим заданным набором ценностей.
Некоторые ее нормы зафиксированы и незыблемы, поскольку прямо защищают базовые человеческие права. Другие — генерируются правовыми механизмами на основе принципа эффективности и пользы (“масляха мурсаля”), меняясь в зависимости от обстоятельств и времени. Так, шариатская оценка одного и того же действия в разных обстоятельствах может быть противоположной, поскольку цель подобных норм — защита ценностей, прав и потребностей человека, а не соблюдение буквы само по себе.
В общем, это тоже долгая история.
— Как нужно управлять Кавказом? Возможно ли вообще здесь навести порядок не с помощью кнута и меча? Ну и не шариата, конечно…
— Оставлю без внимания эту еще одну любопытную формулировку — “управлять Кавказом”. Улыбаюсь. Думаю, формат кнута и меча в российской политике сильно переоценен. Экс-хозяин махачкалинского СИЗО, обвиненный в вымогательстве, тоже негодовал в клетке суда, рассуждая о том, как без его кнута здесь все развалится. Вроде ничего, держимся.
Нужно перестать лепить из Кавказа и в частности Дагестана горячую точку. Например, Бастрыкину вовсе необязательно прилетать в республику в камуфляже и делать вид, словно он добирается до здания Следственного комитета из аэропорта под свист пуль. Нужно уходить на Кавказе от формата генерал-губернаторства.
Нам нужны экономисты-технократы, думающие о том, как улучшить качество жизни людей, а не военные-полицейские, мышление которых ограничивается категориями “удержать” и “не дать”. Нужно вернуть в Дагестан и на Кавказ судебную власть. Нужно совсем немного отвлечься от тех, кто ворует, и обратить внимание на тех, кто похищает и соединяет к гениталиям электрические провода. Нужно перестать губить таланты и ломать людям жизнь.
Мои “подельники” Кемал Тамбиев и Абубакар Ризванов — это самородки, которых следует носить на руках. Вместо этого их по нелепейшим обвинениям посадили в тюрьму, и им ничего не оставалось, кроме как преобразить ее.
Навести здесь порядок без кнута и меча вполне реально. Но для этого там наверху нужно сдвинуть несколько парадигм.
— Что вы думаете об устройстве России в целом? Какие у нас перспективы?
— Перспективы у нас довольно неопределенные. Страна на перепутье. Возможно, наши дети будут наблюдать один из сценариев Бориса Бронштейна, когда 99-летняя Валентина Терешкова предложит еще раз обнулить президентские сроки 84-летнему Владимиру Путину. И спасти от этого, как говорит Дмитрий Быков, сможет только бегство. А возможно они будут жить в совсем другом государстве, никуда не убегая.
Об устройстве России в целом я думаю, что его основная проблема слишком долгое отсутствие у людей стимулов. В царской России их не было, потому что большинство населения работало не на себя, а на помещиков. В Советском Союзе их не было, потому что люди работали не на себя, а на колхозы. Сегодня их нет, потому что для любого человека в любой момент может оказаться так, что он работал не на себя, а на тех, кто у него все отберет.
Устройству России очень не хватает законности. Не той, которая связана с зажатием тисков и сжиманием челюстей, а той, которая обеспечивает свободу, комфорт и развитие личности. Развиваться надо не вширь, а вглубь. Не имперские галлюцинации заливать в головы граждан, а думать об их благополучии и качестве жизни.
— Как вы думаете, за что вас на самом деле посадили? Кто “заказал”?
— Мне кажется, в стране наметилась тенденция преследовать людей, имеющих какие-то устойчивые взгляды или свое мнение на окружающую действительность, которым есть что сказать и которых есть кому послушать.
Кто-то очень скрытый решил, что я этим критериям соответствую. Остальное — части пазла. Посудите сами: бородатый математик дает уроки арабского, ведет курс по бизнесу, является журналистом “Черновика” и любит играть в футбол. И этот тип уже успел завести четверых детей, которые ведут свои блоги в “инстаграме” и каналы в “ютубе”, читают в них стихи и рассказывают об учебе, учатся в интернет-школе, занимаются джиу-джитсу, изучают робототехнику и несколько иностранных языков одновременно. Старший — ему 11 лет — успевает еще читать 300 страниц в день. Почему бы не посадить этого типа на пожизненный срок от греха подальше?
А если честно… Я не знаю, за что меня посадили. Не знаю, зачем они сказали, что я веду скрытный образ жизни. Не знаю, зачем наговорили на моих соседей, представив от их имени ложные сведения. Не знаю, зачем умудрились обвинить меня в связях с ИГИЛ и сочинить, что я отправил им 300 тысяч рублей. Я не знаю, зачем они выбрали мне в “подельники” таких прекрасных образцовых молодых людей, как Кемал Тамбиев и Абубакар Ризванов, и на что они надеялись, когда собирались выставить нас игиловцами. Столько лжи и лицемерия, как в дни своего задержания, я не видел за 30 лет жизни.
— Связываете ли вы свое преследование с вашей профессиональной деятельностью? Или это скорее удар по всей газете “Черновик»?
— Думаю, одно другому не противоречит. Вопрос только в последовательности причинно-следственной цепочки: либо это преследование “нестандартного салафита”, очень кстати являющегося журналистом “Черновика” в рамках раздувания дела Абу Умара Саситлинского; либо удар по газете в лице “самого неблагонадежного”.
— Шевченко считает, что “Черновику” мстят за историю с братьями Гасангусейновыми, но ведь это было давно. Есть другие версии?
— Убийство братьев Гасангусейновых было давно, но их отец Муртазали сдаваться не собирается. И чем дальше он продолжает свою борьбу, тем острее и болезненнее становится этот вопрос в обществе. Тем сильнее кого-то раздражают все, кто рядом с Муртазали. А “Черновик” здесь в первых рядах.
Но я не думаю, что все зацикливается именно на данном деле. Со дня своего основания Хаджимурадом Камаловым “Черновик” всегда был там, где было нужно защищать справедливость, законность и благополучие людей. Если на Западе согласно сложившейся культуре на публикации в СМИ принято реагировать, то у нас со СМИ принято бороться. Уверен, не мне рассказывать это читателям “Новой газеты” — кузницы журналистов, говорящих правду, некоторые из которых отдали за нее жизнь. Хаджимурада убили, мы понесли много потерь, но останавливаться нельзя. Нужно идти до конца — до полноценного гражданского общества с работающими гражданскими институтами.
На следующий день после убийства Камалова Юлия Латынина говорила, что с его смертью мы перестанем понимать, что происходит в Дагестане. Тогда я с сожалением думал, что она права. Но “Черновик” не сдался. Как не сдалось “Новое дело” после убийств Варисова и Ахмеднабиева. Несмотря на тяжелый кризис, который сегодня переживают печатные СМИ, вы продолжаете понимать, что происходит в Дагестане. И если удар по свободе слова в нашей республике пришелся на такого маленького в дагестанской журналистике человека, как я, то для меня это большая честь!
— Называете ли вы себя сами Голуновым номер два, как это делает “Черновик”?
— Скажем так, когда “Черновик” это делает, я не возражаю. Самому мне неудобно. В письме к Бортникову указал, что меня так называют (улыбаюсь).
— Вы писали о религии, а не о политике или коррупции чиновников. Почему? Насколько вопросы религии вообще актуальны сейчас.
— Когда, попав в тюрьму, я начал писать в газету “заметки из СИЗО” на отвлеченные темы, редакция продолжила параллельно вести религиозную полосу, поднимая мои старые статьи. Видимо, “вопросы религии” достаточно актуальны. Но опять же нам надо договориться о терминах. Мне слово “религия” не очень нравится. Я и его иногда беру в кавычки. Тематика моей религиозной полосы (если быть точнее, она называется Monotheos) мягко говоря не заканчивалась вопросами молитвы и поста.
Парковка машин, условия действительности имущественных сделок, политика, коррупция — в темах я себя не ограничивал. Разве что точечных коррупционных расследований не вел.
Когда в 2008 году Хаджимурад Камалов принимал меня на работу, он убрал в сторону мой подробный план на два месяца, и у нас состоялся долгий разговор. Мы сошлись на том, что главной задачей полосы “Monotheos” является профилактика крайностей и невежества. Моя первая статья называлась “Интеллектуальный джихад”. Только не пугайтесь. Лучше прочитайте. С небольшой скидкой первой юношеской пробе пера. Хаджимураду она очень понравилась.
Мой “подельник” Кемал Тамбиев сегодня шутит, что начальник УУР МВД по РД Адильханов, по лживому рапорту которого меня задержали и уже девять месяцев держат в СИЗО, оказался человеком небесполезным: ему удалось то, что не удавалось руководству “Черновика” — вытащить меня с религиозной страницы. Но, честно говоря, осмыслив вопросы, которые прислала “Новая”, чувствую, что надо срочно возвращаться к исполнению своих непосредственных обязанностей.
“Вопросы религии” — это призыв к благу и порицание зла. Поэтому они будут актуальны всегда. Я еще больше убедился в этом, увидев моральный облик следователей, прокуроров и судей, которые буквально поголовно стали жалкими бесхребетными винтиками системы зла.
Одним из моих последних религиозных постов до задержания был видео-ответ в “инстаграме” на вопрос о том, можно ли подделывать документы для получения страховки при аварии. Логика задававшего вопрос была следующей: почему нельзя пойти на такую хитрость, если государство кругом ущемляет наши права? Эта логика подталкивала его нарушить закон, и он хотел услышать шариатскую оценку. Мои слова о том, что шариат запрещает мошенничество, даже если тебя ущеляют, что порядочность - — это высшая ценность мусульманина, — остановили его.
— Вы писали, что журналистом называете себя с большой натяжкой и даже не ходите на утренние планерки. Почему? И кем тогда вы себя считаете?
— Обычно дети хотят стать теми, кем являются их родители. Один из моих старших хотел стать палеонтологом, а другой — публицистом. Если обязательно нужно выбрать что-то одно, то я — публицист-преподаватель. Но мне всегда нравилось развиваться и практиковаться в разных направлениях. В последнее время я преподавал коммерческий бизнес-курс, занимался консалтингом и разрешением экономических споров, шариатским аудитом бизнес-схем, давал уроки арабского языка, переводил с арабского книги по заказу издательств, готовил спортивную аналитику для канала “Спросите у Расула” — главного конкурента “Черновика” в “телеграме” — и вел в “Черновике” религиозную страницу.
В будущем хотел бы работать учителем математики в школе и имамом небольшой мечети. Но самое главное, чем я когда-либо занимался — это был отцом. Семья — главный проект моей жизни.
— По образованию вы математик, преподавали высшую математику и эконометрику. Не жалеете сейчас, что “оставили профессию”?
— Я бы жалел, если бы это было необдуманное решение молодого человека, не ценившего преподавательскую деятельность. Преподаватель популярного факультета, — возможно, самая коррумпированная профессия в Дагестане. По крайней мере 10 лет назад было именно так. Студенты, у которых я вел семинарские занятия, сдавали зачеты и экзамены не мне. За каждого студента, который хорошо занимался, мне приходилось воевать, чтобы он получил зачет без денег.
Лекторы, с которыми я отказывался вступить в сговор, смотрели на меня как на идиота: я преподавал каждый день, получая зарплату полторы тысячи рублей в месяц (поскольку был совсем молодым “старшим преподавателем”, еще не защитившим кандидатскую работу). Сам не брал взяток и им, получается, мешал. До защиты кандидатской было далеко, и, женившись, я встал перед выбором: начать брать взятки или сменить работу. Долго не думал и сегодня не жалею.
А вообще, бывших математиков не бывает. Поэтому не согласен, что “оставил профессию”. Вот, в камере уроки даю, подсадил всех на математику. Один сокамерник недавно говорит: “Видела бы сейчас мои успехи наша школьная учительница, не поверила бы”. В то время как я учил их складывать и вычитать дроби, дома тем же самым занималась супруга с детьми. Негодуя, что маме-врачу приходится замещать папу-математика.
— На Кавказе регулярно заводят уголовные дела против журналистов, правозащитников и активистов, которым либо подкидывают наркотики, либо их обвиняют в терроризме. Как вообще бороться с беспределом силовиков?
— Конкретного готового рецепта здесь нет. Надо методично и скрупулезно повышать гражданское сознание людей. Причем на Кавказе нужно начинать с психологии. В последнее время я часто проецирую наше большое государство на маленькое тюремное, в котором сейчас живу. Эти государства очень похожи и проблемы в них одинаковые.
Первое, на что обратил внимание, когда начал изучать психологию арестантов — здесь не принято требовать свои права. Причин две: слабость, которая не красит мужчину, и то, что это бесполезно. С кем бы я не пересекался в тюрьме, с кем бы не попадался в камерах — всегда пытался сломать эту психологию, и как узнал впоследствии, мои два “подельника” занимались тем же самым.
Когда второй пункт опровергался практикой, первый становился неактуальным сам по себе. За права надо бороться даже если кто-то называет это словом “жаловаться”. В судах надо говорить, даже если это видится бесполезным. С незаконных учетов надо сниматься, даже если это тяжело. За свое счастье, за будущее своих детей надо бороться, даже если все вокруг превратились в пескарей Салтыкова-Щедрина.
Есть в Махачкале две замечательные организации — “Монитор пациента” и “Город наш”, которые проделали в этом направлении огромную работу. Изначально они не ставили просветительских целей; они появились, чтобы помочь людям отстоять свои самые элементарные права. Но на мой взгляд, показав, что прав можно добиться, эти организации сделали нечто гораздо большее, чем те многочисленные локальные победы, которые они одержали.
Пока налогоплательщики будут жить по принципу “моя хата с краю”, на их деньги будут продолжать сажать тех, кто отстаивает их права. При всем том, что я здесь говорю, я не позволяю себе призывать простых людей вставать на мою защиту. Я переживаю за них. Мои дети лишились отца, и мне будет крайне тяжело осознавать, что другие дети лишились отцов, помогавших мне вернуться к своим.
Это очень важный момент, на мой взгляд: если кого-то арестуют по причине того, что он поднял на пикете плакат с моим именем, меня нужно будет оставить и бросить все силы на защиту и поддержку этого человека. Мне очень приятно видеть, как общественность поддерживает сегодня Константина Котова — человека, которого посадили в тюрьму за лучшие человеческие качества, за то, что он вступил в гражданское общество. Беспредел силовиков закончится тогда, когда мы последуем его примеру, и вступим в гражданское общество.
— Раньше, кажется, на Кавказе предпочитали проблемы решать кардинальными методами (вспомним, например, Политковскую или Эстемирову). То, что сейчас убийств известных людей, во всяком случае на взгляд из Москвы, стало меньше, но их начали сажать, — это прогресс, “демократизация”?
— А еще раньше целый народ могли погрузить в товарные вагоны и отправить в ссылку. Для общества в XXI веке, живущего в правовом государстве, такая логика ущербна. А если она исходит от власти, то это кощунство.
— Как получается, что в таком непростом регионе как Дагестан есть сразу несколько независимых газет, чем я не знаю, какой регион кроме Москвы, Петербурга и еще нескольких может похвастаться?
— Кавказцы пассионарны. А Дагестан к тому же фантастически многообразен. В современном мире это огромный плюс. Особенно в нашей социально-политической обстановке. Пассионарность здесь не централизована, а значит у нее больше шансов на свободу. Поэтому наличие в Дагестане независимых СМИ абсолютно естественно.
Я очень люблю свой народ и переживаю за него. Убежден, что пассионарность молодежи, которая сегодня выражается в основном в спорте, можно с таким же успехом направить и в другие сферы, в первую очередь в образование. А дагестанская журналистика уже имеет свою богатую школу, и к нам в поисках работы в этом направлении переезжают молодые люди из других регионов. Как пример — журналист “Черновика” кабардинка Инна Хатукаева.
— Что думаете про дело “Сети”, про “Московское дело”?
— “Московское дело” показало, что круг людей, который начинает задумываться о происходящем в стране, стремительно расширяется.
А дело “Сети” наглядно продемонстрировало, что если ты нестандартно мыслишь, у тебя есть круг близких друзей и необычных интересов, то ты враг государства. А ещё дело “Сети” открыло всем россиянам глаза на то, что дагестанцам известно уже 20 лет — на жесточайшие пытки электрическим током, как основной метод следствия. Рассказы фигурантов “Сети” идентичны тем, которые я постоянно слышу от обитателей СИЗО, прошедших через махачкалинский пыточный лагерь — Центр противодействия экстремизму. Это одна школа.
Показательно в этих делах, что общество целиком становится на одну сторону, а следствие и суд — на другую. И последние вбросы спецслужб относительно дела “Сети” говорят о том, что это их беспокоит. Полностью разделяю позицию “Новой”: абсурдный приговор, который уже вынесен, должен быть отменен; любые другие обвинения в случае достаточных фактов для возбуждения уголовного дела — рассмотрены объективным и открытым (!) следствием.
Всем ребятам, а также лично Константину Котову, всем политзаключенным, несправедливо обвинеенным и осужденным передаю привет из СИЗО Махачкалы. Держитесь, друзья, и не падайте духом! Проводите время с пользой: читайте, пишите, развивайтесь. Помните: миллионы людей вокруг живут обычной скучной жизнью, а вас судьба выбрала для чего-то большего.
— Как вы думаете, почему про вас молчит глава региона Васильев? Ему нечего сказать? Он бессилен или поддерживает ваше преследование?
— Вряд ли поддерживает. Скорее, не вникает. Во-первых, он полицейский, а раз я подследственный по делу, связанному с терроризмом, то я для него в разряде прокаженных. Во-вторых, данная ситуация наглядно показывает, что ему абсолютно нет дела до того, что происходит в обществе.
Глава Дагестана дагестанскому обществу не подотчетен. Он подотчетен только тому, кто его на этот пост водрузил. Думаю, если бы глава Дагестана избирался на народных выборах, он бы вряд ли закрыл глаза на единое мнение поддерживающих меня журналистов и блогеров, спортсменов и тренеров, эстрады и интеллигенции, светских и религиозных. Вряд ли закрыл бы глаза на видеообращение 16 известных журналистов и их пикетную очередь у здания представительства Дагестана при президенте РФ в Москве. Чтобы он обратил внимание в нынешних условиях требуется звоночек из администрации президента.
— Как вы вообще оцениваете его деятельность на посту главы республики?
— Начнем с минусов: человек не на своем месте, мыслит по-советски, любой ценой нацелен на показатели, телам и делам предпочитает цифры, которые часто путает. Его подход к сбору налогов и формулировки отчетов в этой сфере напоминают советскую систему премирования тридцатых годов. Мало думает о том, что будет с республикой после его ухода. Про (не)освоение бюджета не буду, ведь тема всех уже порядком утомила.
Плюсы… Местные во власти лучше реагируют на человека из Москвы. Плюс, конечно, весьма условный, поскольку я не считаю, что глава должен быть неместным, и тем более не считаю, что страх — лучший стимул в политике. Кажется добрым, воспитанным. Мы видели, как Владимир Абдуалиевич разговаривает с чиновниками, — было бы интересно посмотреть, как он общается с внуками. Но это уже не про пост главы.
— Почему власти (как федеральные, так и региональные) проигнорировали обращение и пикет ведущих журналистов России в вашу поддержку?
— По той же самой причине, что и Васильев. Российские чиновники в своем большинстве — особенно региональные — напоминают мне управляемую секту: им спускают директивы, которые они не могут нарушить. Реагировать на пикеты и обращения журналистов — это для них непозволительная самостоятельность.
Расскажу вам местную историю. Недавно заведующий отделением лучевой диагностики в РЦТО Салим Халитов рассказал у себя в “инстаграме” о проблемах в своем центре, обратившись к министру здравоохранения Джамалудину Гаджиибрагимову. Обращение вызвало шумиху и резонанс. Министр отреагировал, прибыл в РЦТО и провел там совещание. Он встретился со всеми, кроме самого Халитова.
Во время совещания охрана по указанию сверху не впускала его в здание своего учреждения. Знаете почему? Потому что Салим поднял на пикете плакат в мою поддержку. В итоге его все-таки принял руководитель администрации главы Дагестана Владимир Иванов. Этот безусловно мужественный человек начал встречу словами (их надо читать шепотом): “Салим, ты хороший парень, ну зачем, зачем тебе надо было выходить на этот пикет?” Не понять чиновнику, что он потому и вышел, что хороший.
Салим ответил, что знает меня 25 лет, убежден в абсурдности обвинений и будет выходить еще. Кстати, я слышал что Иванов — тоже неплохой мужик, поэтому лично приглашаю его на пикет. Они проходят каждый понедельник. Если прийти не получается, в пикете можно поучаствовать через интернет. Но я буду рад, если Иванов проведет пикет хотя бы у себя в душе.
— Вы писали письмо Бортникову. Был ли ответ?
— Нет, но я больше на Ксению Собчак обиделся. Так усердно расписывал, с какой теплотой мы готовы встретить ее в нашей камере, даже дни недели указал, когда ей лучше явиться, чтобы не попасть на тюремную баланду, а Ксения Анатольевна видимо даже не удосужилась прочитать мое письмо.
На самом деле за эти девять месяцев я привык, что в своих письмах и выступлениях в суде обращаюсь не совсем к своим адресатам и совсем не к судьям. Когда я пишу письмо Бортникову, я прекрасно понимаю, что Бортникову до меня, как до простого человека, никакого дела нет. Когда мы с адвокатами распинаемся в судах по полчаса, я знаю, что судья с уже готовым постановлением просто ждет, чтобы мы закончили.
— Вы писали, что “простое упоминание Шевченко одного из заключенных несколько лет назад настолько напугало руководство махачкалинского СИЗО, что оно передумало «поднимать» его в спецкамеру «Гуантанамо». А что изменилось в вашей ситуации?
— Все изменилось. В нашем маленьком государстве произошла революция, которая смела все руководство во главе с царьком, установившим здесь свои бандитские порядки. Спецкамер “Гуантанамо” с их прежним пыточным режимом больше не существует. Раньше в них “поднимали” три категории людей: бывших чиновников, с которых вымогали деньги; тех, кто не шел на поводу у следствия и отказывался от показаний, данных под пытками; активных противников действующего в СИЗО режима. С самого начала меня можно было отнести к третьей категории.
За время моего нахождения в СИЗО изменилось следующее: встречи с адвокатами перестали ограничивать десятью минутами; общественным защитникам перестали отказывать в посещении своих подзащитных; перестали отказывать в подписке на периодические печатные издания; перестали блокировать передачу литературы; подключили горячую воду в блоки, где ее не было; качественно улучшилось питание; исчезли идиотские требования к внешнему виду; отменен запрет лежать днем; рядовые сотрудники сняли маски, которое на них нацепило бывшее руководство, и стали нормальными доброжелательными людьми.
И сотрудники, и арестанты вздохнули с облегчением. Кому от этого стало хуже? Только следователям, которые лишились возможности заказывать преступления в стенах СИЗО и давить на подследственных. Их бывшие сподручные сами угодили в камеры “Гуантанамо”, в которые совсем недавно “поднимали” арестантов по заказу “следаков”.
Что касается меня лично, все до единого работники СИЗО со мной предельно дружелюбны. Они убеждены в моей невиновности и называют меня “случайным человеком”. Многие интересуются исламскими вопросами, а оперативники даже приносили литературу на проверку. Сейчас в мою камеру привели русского парня, склонного к суициду, который пытался покончить с собой, перерезав себе вены.
Руководство СИЗО посчитало, что рядом со мной он будет в безопасности. Парень оказался интеллектуалом, не нашедшим смысла жизни. Мы провели кучу бесед на философские темы, начиная с теории большого взрыва, философии детерминизма и антропного принципа и заканчивая убеждениями русских классиков. На данный момент он очень любит жизнь и просит у Ильи Азара прощения за то, что сильно отвлек меня от интервью.
— В Махачкале в вашу поддержку проходят одиночные пикеты. Но все-таки людей на них не очень много. Не так много дагестанцев, как я рассчитывал, пришло на пикет в Москве. Почему так? Люди запуганы? Им все равно? Они поддерживают власти и силовиков?
— Силовиков в нашем деле не поддерживает никто, кроме некоторых силовиков. Как говорят адвокаты, в обществе относительно нашей невиновности сложился полный консенсус.
Что касается пикетов, здесь можно отметить два момента. Во-первых, у местных людей нет культуры поддержки посредством пикетов. Они предпочитают соцсети. Во-вторых, люди на самом деле запуганы. Смотрите, что пишет молодой парень: “Всем сердцем за тебя переживаю. Не знаю, дойдут до тебя мои извинения или нет, но я искренне прошу прощения у тебя и твоей семьи за то, что я такой трус, что боюсь за себя и не выхожу на улицу в твою поддержку. Еще раз прости”.
Знаете, в чем тут дело? Если он выйдет на пикет, следователь Шамиль Валимагомедов тут же начнет проверять, не относится ли он к той половине жителей республики, которые отправили 20 рублей на постройку колодцев в Африке через благотворительный фонд Абу Умара Саситлинского. Если тест даст положительный результат, следователь станет угрожать ему самой страшной статьей в стране — финансированием терроризма.
Например, юрист Арсен Магомедов вместе с другими общественниками занимался организацией митинга в мою поддержку. Бессовестный дагестанский Минюст отказал ему более 600 раз по смешным основаниям. В дело вступил Валимагомедов, который вызвал Арсена и допросил его относительно тысячи рублей, которые в каком-то году он отправил какому-то человеку, который через сколько-то лет куда-то уехал. Люди у них на крючке.
— Вы пишете из СИЗО заметки в том числе про своих сокамерников, их проблемы и дела. Был для них какой-то эффект?
— К сожалению, у меня нет возможности следить за их делами, поскольку когда я пишу о ком-нибудь, нас как правило разлучают. Однако в данный момент со мной в камере находится один из тех, кому была посвящена статья “Следствие ведет Зульпукарова” — Караханов Эдгар. В статье описаны пытки электрическим током, которым были подвергнуты семеро молодых ребят в здании ЦПЭ, а также безобразия следователя Зульпукаровой, на которую я слышу от арестантов больше всего жалоб.
На статью отреагировал уполномоченный по правам человека в Дагестане Джамал Алиев. Он посетил СИЗО и побеседовал с каждым из семерых, пообещав, что по указанным в публикации фактам с ними придет разговаривать следователь. Надеюсь, это не будет сама госпожа Зульпукарова.
Оказавшись со мной в камере, Эдгар более подробно рассказал о чудовищных пытках, после которых его угрожали скормить свиньям в Ханкале, если он откажется повторить состряпанные показания перед следователем. Предложил опубликовать его полную историю. Сомневается, говорит, что боится за родственников. Оказавшись перед следователем, Эдгар сразу сказал, что его пытали. В ответ Зульпукарова вышла из кабинета и оставила его наедине с цпэшниками, которые стали бить его и угрожать, что то же самое сделают с братом. Отец и брат Эдгара были на тот момент действующими сотрудниками правоохранительных органов. Отец работал в полиции с 91-го года. Обоих вынудили уволиться.
— Расскажите, каково это сидеть в СИЗО в Махачкале?
— Это когда ты не видишь своих детей четыре месяца, а потом их вдруг неожиданно закрывают с тобой всех вместе в тесной клетке. Это когда по ночам тебе снится небо без решеток. Это когда ты видишь, как люди, которых обвинили в терроризме, отказываются убивать даже тараканов. Это когда точишь алюминиевую ложку ,чтобы нарезать имбирь.
Когда вместо зубной нити приходится использовать куски большого черного пакета. Это когда моешь и сушишь одноразовые пакеты, чтобы использовать их повторно. Когда мать печет для тебя слоеный хлеб каждую неделю, отправляя в далекое детство. Когда на продуктах в “передачке” в первую очередь ищешь понятные только тебе зашифрованные романтические послания супруги. Когда извлекаешь нитки из коврика для молитвы и снимаешь наклейки с пачек для салфеток, чтобы скрепить и подклеить постаревшие книги.
Это когда над уборной с открытым выше пояса верхом установлена камера, в которую за тобой наблюдают девушки-операторы, уверяющие, что им тебя не видно. Это когда 95 % времени ты проводишь в камере со свободным пространством в десять квадратных метров, а выйти на прогулку означает сходить в такую же камеру, только пустую. Это когда твой сын учится без тебя ходить и разговаривать.
Это когда путь к окнам, на которых итак установлено три решетки, преграждает еще одна огромная мощная решетка на всю ширину и высоту камеры, а чтобы открыть окно, приходится бросать в него пластиковые бутылки. Это когда вечерняя луна неожиданно появляется в узкой полоске неба над тюремным корпусом напротив, и ты не можешь от нее оторваться, рискуя попасть в карцер за то, что не занял после отбоя свое место на шконке. Это когда видишь, как крепкие парни бережно хранят простые слова от самых близких о том, что их ждут и очень любят.
— Расскажите подробнее про вашу семью.
— Наша семья образовалась 13 лет назад в результате моих долгих поисков девушки-отличницы, с которой нам было бы интересно вместе дожить до старости. Она училась в Москве на врача. До окончания учебы оставался один год, но я забрал ее в Махачкалу, и мы завели двоих детей. Потом вернулись в Москву, чтобы она доучилась: до обеда я сидел с детьми и писал статьи в “Черновик”, а она получала знания в университете. После обеда она сидела с детьми и готовилась к занятиям, а я выходил в город, чтобы заработать для нас денег. Она окончила университет на “отлично”, мы вернулись в Махачкалу, обзавелись четырьмя сыновьями и квартирой на окраине.
Супруга работала на полставки в больнице и оказывала частные медицинские услуги. Моим основным заработком в последнее время был авторский курс “Правильный бизнес”. Мы договорились так: нужды семьи обеспечиваются из моих денег, она же на свои имеет право лишь делать нам подарки. Надо сказать, своим правом она всегда сильно злоупотребляла.
Еще мы договорились, что сделаем все от нас зависящее, чтобы вырастить воспитанных и образованных детей. Сначала я возил старших в лучшую бесплатную школу в центре города, потом мы изучили специфику дистанционного обучения в московской интернет-школе и перевели в нее детей в качестве эксперимента. Результат превзошел все ожидания, и с махачкалинской каменной школой было покончено задолго до появления коронавируса.
Свободного времени стало гораздо больше, и дети начали посещать секцию по джиу-джитсу и плаванию, уроки по промышленному дизайну и английскому языку в “Кванториуме”, а также занятия по робототехнике.
Мы собирались вшестером за завтраком, ходили вшестером в супермаркет, гуляли вшестером по парку и берегу моря. Мы жили самой счастливой жизнью, какой только могут жить на земле люди, пока в нее не вломились оперативники, прокуроры и следователи, не сняв свою грязную обувь. Сегодня я воспитываю детей через письма, а мою семью содержит супруга. Пациенты выстраиваются к ней в очередь. Говорят, что приходят по двум причинам: хотят поддержать, и потому что супруга Абдулмумина не может не быть хорошим специалистом.
Знаете, что мне запомнилось больше всего из интервью с Дмитрием Пчелинцевым в “Новой”? Что он не принял участия в самом интересном периоде взросления своей сестренки. А я в первом письме своим детям просил их не дать маленькому забыть папу.
Извините, Илья, подробно не получилось (улыбаюсь).
— Что вы читаете?
— Исламское право, историю, экономическую теорию, очень люблю художественную литературу 19-го века: как русскую, так и зарубежную. Много лет собираюсь освободиться от дел, собрать большой список качественной художественной литературы, хорошо передающей дух своего времени, и изучать вместе с соответствующим историческим отрезком. Думал, хоть в тюрьме получится, а тут дел не меньше, чем на воле оказалось. “Подельник” Кемал передал в связи с этим книгу по тайм-менеджменту. Теперь и ее тоже надо читать.
Недавно перечитывал Тургенева. Переосмысливал. С интересом отметил, что в этот раз Базаров не вызвал у меня того восхищения, какое я помню в школьные годы.
— Как вы думаете, могут “дать заднюю” в вашем деле? Такое силовики делать не любят. Возможно ли вообще добиться в дагестанских судах справедливости? Что может, по-вашему, помочь?
— Я не хочу, чтобы кто-то “давал заднюю”. Я хочу видеть торжество законности. Кто-то решил посадить Голунова, потом кто-то решил отпустить Голунова, потом кто-то решил посадить тех, кто посадил Голунова…теперь он решил обследовать Голунова…
Формат “передней” и “задней” — это альтернатива соблюдения закона. Нам нужен закон, а не альтернативные решения.
Я не ставлю целью кого-то победить или кому-то что-то доказать. Я всего лишь хочу, чтобы ко мне — к человеку, который в этом государстве больше 30 лет не нарушал права других людей — государство отнеслось и относилось соответствующим образом.
Что касается справедливости в дагестанских судах — нет, добиться ее в Дагестане по этим статьям невозможно. Единственное, что мы требовали у судей все это время — несчастный домашний арест на время следствия, дать который по закону они были обязаны. Дело в том, что дагестанские судьи заключили нерушимый пакт: они согласились быть абсолютными рабами в делах, связанных с терроризмом, в обмен на то, чтобы на их коррупционность по другим статьям закрывали глаза.
Поэтому можно видеть, как судья, в очередной раз отправив меня за решетку на два месяца, сокрушается моим родственникам о беспределе вокруг нашего дела, а потом он же тихонько отправляет под домашний арест чиновника, обворовавшего государство на сотню миллионов рублей.
Что мне может помочь? Ну, например, резкое увеличение в стране Идрисов Юсуповых, Константинов Котовых, Гасанов Чанхиевых, Светлан Анохиных (она терпеть меня не может) и Ильей Азаров.
- 319 просмотров