Инесса Новикова,
преподаватель, 40–60-е годы
На привокзальной площади в 1-й Махачкале есть небольшой домик, там теперь отдел внутренних дел. А в 45-м был родильный дом, где я и родилась. Это было в самом конце июля, и, как рассказывала мама, карточки уже кончились, кушать было нечего. Отец пришёл её навестить и принёс оладьи. Мама удивилась: где он мог их взять? Оказывается, каша рисовая прокисла, он из этой каши и сделал.
Мой папа – крымский татарин, а мама – русская. У отца в Алуште был свой дом и несколько гектаров земли, его раскулачили и отправили в Кировабад, откуда он приехал в Махачкалу. А мама из Севастополя, но отца встретила уже тут. В школе (наверное, из соображений безопасности) я носила фамилию маминого первого мужа, пропавшего без вести при крушении корабля. Тогда в Первухе жило много семей, видимо, бежавших от раскулачивания, от голода – Гринько, Винченко, Зайцевы, Сильченко, большинство многодетные. Знаю, что у одних знакомых отца и старшую дочь посадили, а мать с младшими сюда приехала. А когда их отец вернулся, он шёл по берегу от Махачкалы до Сулака и спрашивал всех встречных, не знает ли кто такую семью. И нашёл, представьте.
Папа работал бухгалтером на рыбозаводах, мама была техничкой в школе, а ещё брала на дом стирку. Бедно жили. Когда меня отдали в ясли, мама покрасила бязь в синий цвет, сшила мне платье и косыночку и обвязала крючком, чтоб я была нарядная. Помню, как она пришла за мной, а я бегу в этом платье и кричу: «Мама, хлеба хочу!» У мамы самой было одно платье, его она ночью стирала, сушила над печкой, а утром надевала опять.
Школа наша железнодорожная, одна из самых старых в городе, ей больше ста лет. Половина здания построена в 1912 году, другая – 1902-м. Удивительное изнутри было здание, в фойе пол из метлахской плитки, жёлтый, с коричневыми цветочками. А в физкабинете – парты на три человека, ещё дореволюционные! Чистота была идеальная. Каждый дежурный учитель ходил с тряпочкой и всё проверял, причём топили тогда голландские печи! Все цветы в фойе мылись два раза в неделю, а стены были увешаны картинами.
И директор, и учителя казались нам небожителями! Моя классная руководительница – Ольга Михайловна Бондарь, Ольгушка, в те времена, когда ещё не было никаких турбюро, возила нас по Лермонтовским местам, по Военно-Грузинской дороге, Волго-Донскому каналу. Ей сейчас 94 года, она живёт в Ростове, сама маленького росточка, ножка 33-го размера, но сколько у неё было сил приучать нас к добру, прививать культуру. Ещё старалась в пути всех накормить и сэкономить, чтобы мы могли родным подарки привезти. А обувь такую крошечную шил ей мастер дядя Гриша, наш сосед. В городе тогда три мастера было: один специализировался только на мужской, другой – только на женской, а дядя Гриша шил и ту, и другую.
Мы жили на улице Кавказской, 74, нынешней Орджоникидзе, в двухэтажном деревянном доме. Строились такие дома в 1935 году сроком на 15 лет, но стоят до сих пор, и теперь в нашей квартире живёт мой сын. Никаких удобств в доме не было, только недавно газ провели. Летом практически все жили во дворе, даже спали на улице, до тех пор, пока клопов не вывели. Часто пожарники проводили учения, ведь стены домов были деревянные, да ещё с камышовой прослойкой, вспыхнуть могли в одну секунду. Наша соседка тётя Нина Карташова так крепко засыпала, что пожарники могли прямо со шлангами через неё переступать, даже ухом не вела. На стенах до сих пор таблички висят с предупреждениями об осторожном обращении со спичками. Один дом так и сгорел дотла. Мне было 5, страшное впечатление осталось.
Дворником у нас была баба Маня, жила недалеко с мужем, а детей у неё не было. Всю улицу она убирала, да так чисто! Мы к ней бегали иногда, она нас конфетками угощала. Ещё у нас в доме жила тётя Катя, она была мне как духовный наставник. Очень грамотная, родом из Одессы, она была секретарём ректора сельхозинститута Джамбулатова. Тётя Катя со своим мужем (он латыш был) познакомилась на фронте, а лет через 7 после войны он умер от последствий ранения. И мне очень запомнилось, что он умер на Пасху, а тётя Катя сказала тогда у морга: у людей такой праздник, нельзя им портить настроение своим горем. И её мужа похоронили только на третий день. А за это время – только вы не пугайтесь – крысы в морге отгрызли ему крылья носа и мочки ушей. И это было жутко.
На остановке «Новая», возле телевышки, стояли зенитки, замаскированные, конечно, но все знали, что там воинская часть. Рядом раскидывали свои шатры цыгане, нам было запрещено подходить к ним близко. Под институтом был карьер, там часто взрывали скалы и добывали камень. Если повесят красный флажок, значит, надо прятаться, камни могут полететь. А в воскресенье, когда у них был выходной, мы там лазали, и каптёрка рабочих-взрывников была для нас кораблём. Я взбиралась на неё и командовала: «Право руля! Лево руля! Так держать!», а моя сестрёнка Таня носилась по кромке горы в красной юбке, и её было видно издалека.
В 54-м зима очень суровая была – и море замёрзло, и вода в водопроводе. Начальная школа располагалась в старой части здания и тогда не отапливалась, и мы занимались в интернате на Громова. Помню, на переменах в школу приезжал водовоз, и из цистерны нам разливали в кружки воду, а она была с привкусом бензина (наверно, цистерну плохо отмыли) и сразу замерзала.
Мы были детьми сознательными. Ходили в учхоз сельхозинститута, туда, где завод «Эльтав». Вставали в 5 утра, заходили друг за другом по цепочке, один мальчишка и ещё пара девчонок, и шли ухаживать за телятами. А металлолом как собирали! Что-нибудь утянем с железной дороги, какие-нибудь колодки, что потяжелее, а потом начальник станции директору школы звонит и начинает ругаться. А нам-то что, лишь бы в соревновании первое место занять. А в 4 классе наше звено вырастило рекордный урожай помидоров на своём участке по-над канавой, рекой Воняйкой. Тогда хлеб возили на крытых телегах, запряжённых лошадьми. Вот привезут хлеб в магазин, а мы с друзьями стоим и ждём, когда нам лошадь ценное удобрение выдаст – навоз – и тащим его на огород.
В Первухе, как все называли нашу часть города, было два клуба – наш, на Орджоникидзе, относящийся к нефтебазе, и клуб железнодорожников Колышкина. Там была танцплощадка. Году в 60-м там ребята повздорили, и одного парня убили. Завели во двор поликлиники, сначала дрались, потом кто-то из нападавших достал заточку, кто-то по голове камнем ударил, и всё. Дело расследовали два года, а когда мы уже поступали в университет, выяснилось, что смертельный удар нанёс брат моей одноклассницы. Нас тогда это потрясло, мы ведь этого парня с детства знали, он был такой сластёна, вечно варенье у матери таскал, а тут убийство.
Первый раз мама меня отвела в ателье, что на Приморском бульваре, когда я поступила в университет. Платье сшили шерстяное, с защипчиками. Но оно было тоненькое, а кофты не было. Очень мёрзли в аудиториях, но ещё страшнее было добираться домой. В гололёд маленькие тесные автобусы часто переворачивались при подъёме на Гаджиева.
В университете у нас преподавал Саид Юнусович Ибрагимов. Как-то забегаю я в аудиторию: «Саид Юнусович, на Советской в книжном словарь иностранных слов продают!» А он мне: «Что делать, жена 3 рубля на картошку дала! Ну, ладно, пойдём!» А словарь как раз три с копейками стоил. Купил, но остался без картошки.
Когда я собралась замуж, подозвала меня мама подружки Люды, тётя Тая, говорит: «На, примерь» – и платье новое протягивает. Оказывается, девчонки, мои подруги, скинулись и купили красивый сине-голубой крепдешин под цвет глаз, и тётя Тая сшила платье. Сами бедные, одна машинка и керогаз, мебели почти никакой и четыре дочки, а другим всё равно помогали.
А постельное бельё мне в приданое другая соседка шила, осетинка тётя Лена Баева, Елена Захаровна, позже мы узнали, что её на самом деле зовут Немка Заурбековна. Вручную, каким-то особым швом, как это у осетин делают.
С этой тётей Леной в детстве ещё история была. Она после войны по-мелкому спекулировала, яйца откуда-то из-под Хасавюрта привозила. Брала меня с собой на базар, что на Соборной площади, я же не знала, зачем. А она мне яйца в руки даёт, по 2–3 штуки и говорит: продавай. Конечно, людям ребёнка жалко, сразу покупали. Только я её потом стала избегать, стыдно очень было.
Я своих, первухинских, на улице издалека вижу, узнаю. Столько лет прошло, поколения сменились, а есть в них что-то родное, неповторимое, из того самого детства на улице Кавказской, которая теперь совсем-совсем другая.
Муса Гаджиев,
преподаватель; 60–70-е годы
Мы были пацаны с Космонавтова. Сейчас-то я понимаю, что, скорее всего, улица была «имени космонавтов», ведь рядом была улица Гагарина, но тогда мы об этом не задумывались: «Откуда?» – «С Космонавтова!» И всё. Очень соблазнительно думать, что личность этого несуществующего героя Космонавтова каким-то образом повлияла на реальность, но в нашем дворе и правда обитали очень необычные люди.
Например, Капитан. Имени его никто не знал. Знали только, что в нашем доме живёт его старая мать и он у неё единственный. И всё. Он появлялся вдруг, внезапно. Не было, не было, а потом в один прекрасный день раз – и сидит в беседке, как худая упрямая птица. На корточках или, как у нас говорили, «на альчиках» сидит на скамейке, бросив руки на колени. А перед ним – ящик мороженого. По двору пробегал клич: Капитан приехал! И вся пацанва, дошколята и те, кто в 1-м, во 2-м классе, сбегались к этой беседке. Только они и никого больше. Капитан ни о чём нас не спрашивал, только смотрел и изредка говорил: «Ешьте, пацаны, ешьте!» И мы ели, что-то такое болтали, когда съедали, появлялось ещё мороженое – это был такой ритуал, не требующий даже слов благодарности. И, самое главное, беседка на это время становилась наша. Во все другие дни она бывала занята. То взрослыми, они играли в домино или карты, то старшими ребятами, которые пели песню американских лётчиков: «Летели мальчики на восток, бомбить Советский городок» – и про дочь прокурора. А нас, малышню, все гоняли. И только когда появлялся Капитан, правила менялись. Если кто-нибудь подходил или пытался нам что-то сказать, Капитану достаточно было просто посмотреть на этого человека, и тот сразу уходил. Мы, малыши, чувствовали себя королями! Таких появлений Капитана я помню два. А потом он пропал. Последнее, что я о нём слышал, мол, грохнул какую-то аптеку (причём называлась конкретная аптека за магазином Тарки-Тау) по наркоманским делам и даже вроде бы расстрелял кого-то. Но в памяти осталось это: «Ешьте, пацаны».
Ещё была совершенно потрясающая женщина. Семью её я не помню, кажется, она была одинокой, жила в соседнем подъезде. Звали её тётя Валя. Всегда хмурая, в ватнике (ну я так запомнил), курила «Казбек». Тётя Валя была шофёром. Мы часов с 6 вечера начинали ждать, когда во двор въедет её автобус. Совершенно не думали, что она устала и мы не даём ей пойти домой отдыхать. Она открывала дверь автобуса и говорила: «Ну!» Мы тут же набивались в автобус, и она делала 3–4 круга по двору, никогда не выезжая за пределы двора. Потом открывала автобусную дверь, мы вываливались наружу и напрочь забывали о тёте Вале до следующего вечера. И это тоже был ритуал. Почему тётя Валя нас катала? Почему Капитан угощал мороженым? Почему я совсем не помню наших дворовых девочек, будто их и не было в природе? Мы принимали всё как данность, как часть мира, в котором были свои правила. Они не оспаривались, но их можно было обойти.
Моя мама работала на двух работах, ни её, ни отца целыми днями дома не было. Уходя, она закрывала дверь на ключ. Жили мы на 2 этаже. Я становился на перила балкона и спрыгивал вниз, на песок. Целый день болтался по городу, ходил на море (на обратном пути покупали буханку хлеба и сгущённое молоко, пробиваешь банку, делаешь глоток, передаёшь по кругу и заедаешь куском чёрного хлеба, ничего вкуснее я не ел). А вечером с соседского балкона на 3 этаже спускался на наш балкон. И к приходу мамы был дома. Кстати, на городской пляж мы не ходили, ходили в порт. Там был пирс, и мы ныряли с него. Нас гоняла милиция, они просто спасали нам жизнь, но тогда мы этого не понимали. На дне были сваи, но нас Бог миловал, никто не пострадал.
Старший брат учил меня плавать. Учил классически – просто бросал в воду. Они с пацанами плыли к бую, садились на него и курили, разговаривали. Меня туда буксировали на камере, к которой была привязана верёвка. И вот я держусь за камеру, такой гордый, что я с ними и тут мой брат, придерживая камеру, резко отпихивает меня ногой! И я просто начинаю тонуть, барахтаюсь из последних сил. Вот он, Мага, метрах в трёх, но на меня не смотрит, говорит с пацанами. А кричать «Спасите!» нельзя, это слабость, стыд, это запрещено! Минут через 5 то ли я доплыл до камеры, то ли брат подпихнул её ко мне поближе. Мага мне потом сказал: «Я посмотрел, ты вроде держишься, барахтаешься, всё в порядке».
Помню, мама купила мне новые туфли, и я должен был надеть их в школу, а мне было совершенно невозможно в них выйти! Я в семье младший, новых вещей у меня практически не было, всё донашивал за четырьмя старшими братьями. И эти туфли были «неприлично новые». А меня уже ждут! Я мучительно думал: где, чёрт возьми, испачкать эти туфли! В общем, как-то ухитрился испачкаться, и пацаны не заметили.
Ещё у нас была голубятня. Двухэтажная, с лестницей. Довольно долго это была точка, вокруг которой крутилась вся наша жизнь, и в какой-то момент мы устраивали дежурства. Днём малыши, а ночью – ребята постарше. Ведь через двор, сейчас там ресторан «Смолян», жили наши «враги». Пойти туда значило всё, быть готовым убегать или драться. И вот прошёл слух, что они нашу голубятню будут разрушать. Однажды дежурил мой брат, он тогда сломал ногу и ходил с костылями, но никого это не волновало. И вот я просыпаюсь от крика, выбегаю на улицу – со всех сторон бегут наши пацаны, и передо мной картина, которую я никогда не забуду. Хадис прыгает на одной ноге перед голубятней, вокруг него 6 или 7 ребят, и он размахивает костылём, не подпуская их к голубям, отгоняет их. Такая классная была драка, отвоевали мы нашу голубятню!
Дрались не только мальчишки. Со мной в 39 школе училась Рита Мелконян. Это был свой пацан. Помню, она говорила: «Муса, собери пацанов, я иду на мочиловку». И мы стояли и не давали никому вмешиваться, пока Ритка трепала очередного старшеклассника. Рита и Роберт (он тоже учился в нашем классе) были двойняшками. Но Роберт был тихий, всем хотелось его толкнуть, обидеть. И чаще всего Ритка дралась из-за брата. Да мы все за него глотку рвали. Это тоже часть дворового кодекса чести – своих надо защищать. Другая моя одноклассница была полной противоположностью, кажется, звали её Вика Варшавская. Красавица, дочь очень известного врача-гинеколога. Она была звездой, прекрасно сознавала свою красоту и гордо несла её. И вот наша Рита не то чтобы дружила с ней, а как-то очень деликатно опекала, охраняла Вику, ну и мы вместе с ней.
Почему я поступил в строительный техникум – это особый разговор. Но на втором или третьем курсе нас отправили в строящийся дом на Троллейбусном кольце, там набирал себе учеников сварщик. Здоровенный, под 2 метра ростом, в робе, в кирзовых сапогах. Звали его Анатолий. Он оглядел нас и что-то спросил про книги. Кажется, про Хемингуэя. Говорю: «Я читал». И он меня забрал к себе. Я провёл с ним 3 недели, и всё это время мы говорили о литературе. Он читал мне Бунина, Бёрнса, Гумилёва. Помню, шагает по самому краю, я за ним чуть ли ни на животе ползу, высота же! А он рассуждает: «Ну хорошо, книга-то антивоенная, так почему она умирает, а?» Это он «Прощай, оружие» прочёл. Сварщик он был первоклассный, но пил сильно. В запой уходил, как в море. Когда практика у меня заканчивалась, сказал: «Муса, характеристику я тебе уже написал, прощаюсь сегодня, потому что завтра запью».
Был период, когда мне страшно не нравилось жить дома. И в какой-то момент мы с однокурсником поменялись. Он перебрался ко мне домой, а я в общагу. У нас в комнате было пусто, только кровати и по центру огромный стол. Мы садились за него и рубились в секу всю ночь. И вот представьте, светает, на столе окурки, пепел, карты, в комнате – хоть топор вешай, так накурено, а за окном утро тихое, прозрачное, такое только весной бывает. И вдруг голос чей-то. Странный голос, интонации странные, так люди обычно не разговаривают. Мы выглядываем, а там человек. Несуразный, бомжеватого вида, в сандалиях не по сезону. Стоит прямо под нашими окнами и читает стихи. В полный голос! Он читал просто потрясающе. Есенина я впервые услышал от него. Он читал «Москву кабацкую», ещё, кажется, Ахматову и раннего Маяковского. Ни у кого ничего не просил, ни на кого не реагировал. Стоял во дворе общаги и читал. Потом уходил. Отношение к нему было разное, чаще как к юродивому. А мы садились на подоконник, буквально вываливались из окон и зачарованно слушали его. Тогда впервые я осознал, что слово – это мощная сила. Он приходил всю весну. Но я ни разу не спустился к нему, не заговорил, я до сих пор не знаю, кто он, как попал к нам в город и как его звали.
Рубрику ведёт Светлана Анохина
_____________________________________
Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефонам: 67-06-78 и 8-988-291-59-82.
Фото из архивов музея истории Махачкалы и героев публикации
- 11 просмотров