И напрасно говорили о них, что, мол, пьют много. Совсем даже не много, а сколько надо каждому. По потребности. Никого не принуждали, никому и не жалели. К. лично за себя мог сказать — раз на раз не приходилось, когда мало пил, слегка пригубливал только, а когда… Эх, да что там рассусоливать! Скока надо, стока и пили, понятно? А если кто не понял, так сам дурак, и уши холодные. Да и дело-то не в том, сколько, чего и по какому поводу, а в том, что в процессе и после процесса, и еще наутро наступало! Вот для чего все затевалось.
Наступало же у них, у К. и всей остальной «дурацкой компании», такое, знаете, сильно просветленное и возвышенное состояние. Мир становился странноприимным домом, и все вокруг, стены всякие, кусты, сам воздух обнимали и говорили. Сначала так жалостно «ай-ай-ай», а потом по-другому, уже настойчиво «ну же, ну», и если вот тут не слажать, не сдрейфить, то много чего случалось.
Сквозь закрытые двери входили светлые сестры Тяжесть и Нежность, приносили примет разных, но одинаковых, и всем делалось так, будто на каблучках высоких-высоких, да еще и на цыпочках, да еще и на карниз или на крышу! И такая окрыленность у всех в организмах совершалась, что теряли себя прежних, жабью шкурку отбрасывали и превращались сплошь в Василис. Куда не глянь — Василисы. Кто — Прекрасная, а кто и Премудрая.
И как в сказке о царевне-лягушке, брошенные в широкий рукав косточки, объедки и опивки длинного дня выплескивались у этих Василис лебедями-птицами, плывущими по кувшинкам и лилиям. Чего только не было! Какие только прозрения не обрушивались на «дурацкую компанию»!
Один, например, когда все бесстыдно заснули, сидел на кухне и слушал случайную, в принципе, кассету с «Сиестой» Майлза Дэвиса. Может, оттого, что один и поделиться не с кем, может, из-за особого расположения звезд, но вдруг проникся он восторгом, который никакими словами не выражался, хоть тресни, но переливался через край! Огромный поток музыки плыл через него, трогая то ли за душу, то ли за селезенку, черт его знает, и грозил унести от друзей, из замусоренной кухоньки, из жизни, в конце концов.
Ему позвать бы на помощь, крикнуть уснувших, да какая-то слабость разлилась. Душевное потрясение такой силы требовало Поступка. Может, спасти кого из горящего дома, может, «Мцыри» написать или посуду вымыть! И тогда он, всхлипывая от счастья, сделал единственное, что мог. Бритвочкой острой вырезал на своей руке краткое, но энергичное слово. Ругательство, откровенно говоря. С тем и заснул.
А К. в другой раз всех перебудил часу в пятом. Сам проснулся, как от толчка в плечо, открыл глаза, а перед ними близко-близко серенькое такое утро. К. только взглянул и сразу понял, что нужно жить как заяц. В смысле, на зорьке во влажной траве сидеть, растопырив уши, чтобы через них лился рассвет, тогда они такие розовые, трепетные, так вот, сидеть, имея за спиной целый мир и тонкое деревце, знать, что сил бежать уже никаких, что ты — теплый зверек, что остро пахнет свежим счастьем и кровью, а откуда-то из-за ближних кустов, невидимые еще, лают псы.
Компания не обиделась, что ее разбудили. Понимала, нельзя же человеку в одиночку вот ЭТО почувствовать и степенно ждать, когда остальные продерут сонные глаза. Выслушали, покивали, согласились: действительно, нужно, как заяц. Это — правильно, чтобы как заяц. Подумали, за такое дело нужно выпить еще. И пошли за Ещем.
Хорошая, правда, была компания. Понимающая. Вот, когда один из них вдруг заговорил анапестом, не нарочно, а будто бы тяжело заболел, и перестать не может, терпели. Долго, между прочим, терпели, а вы сами попробуйте, насколько вас хватит. Потом, конечно, утомились немного, нельзя же все время анапестом. Ну, принесли ведро воды, вылили на него. Помогло. Анапест напрочь забыл — заговорил амфибрахием.
И вообще, все они как-то так сплотились и слились, что сделались немножко одним организмом. Организм этот развивался в отдельную странную сторону, а они внутри перестали себя различать, потому как носили общаковые вещи и мысли, доедали кусок за другом и спали, где кто упадет. Вповалку. Одним словом, потерялись совсем. А когда до одного из них вдруг дозвонилась мама, он говорил с ней, как вменяемый, отвечал на вопросы, а к концу беседы спросил: «Мама, это Ты?». Конечно, смеялись очень. Потом же другой вспомнил, что у него тоже дом вроде был, родственники, комнату свою припомнил, пригорюнился, диск телефонный закрутил. А когда кто-то невидимый аллекнул на том конце провода, спросил у невидимого: «Мама, это Я?»
— МАМА, ЭТО Я? — хочется спросить. ЭТО вот Я?— эти руки-ноги, или Я — эти мысли, или Я — люди рядом? Где Я кончаюсь, как Меня узнать, по какой тайной родинке, шраму под коленкой, скажи, мама? Ради Бога, скажи поскорее! Я себе срочно нужен по важному делу!
Вот ведь как. А вы говорите, пили много… ]§[
- 2 просмотра